Дмитрий Быков - Статьи из журнала «GQ»

Где имение, а где наводнение? Почему на любой вызов надо отвечать укреплением той вертикали, неэффективность которой ясна уже и самому убежденному ее адепту? Почему в кризисе надо не оглядываться вокруг себя, не извлекать из него единственно возможную пользу — трезвый анализ ситуации, — а закручивать все ту же гайку и укреплять ножки все того же трона? Власть в России больше всего напоминает врача, который при каждой новой жалобе больного прибавляет себе зарплату, словно эти жалобы являются его исключительной заслугой.

Обама избран, чтобы вытащить Америку из кризиса. Он готов ради этого пересматривать базовые, как казалось многим, принципы — чтобы вернуться к главному: у нас страна свободных, трудолюбивых и религиозных людей. Медведев составляет контраст с ним не только по физическим параметрам. Он пришел не для того, чтобы вытаскивать откуда-либо Россию, а для того, чтобы обеспечить как можно менее травматичное для элиты сворачивание проекта как такового — другого вывода из его действий, увы, сделать пока нельзя. Вот, собственно, и вся разница.

№ 1, январь 2009 года

Семя зла

Действия, направленные на разрушение чужой идентификации и утверждение собственной, опаснее многих уголовных преступлений.

В канун очередного дня рождения — увы, давно не двадцатого и даже не тридцатого, — я с некоторой тоской задумался о тех бесспорных истинах, которые мне открылись и которыми можно при случае поделиться с сыном. Таких истин почти не обнаружилось. Все относительно, и уверен я в очень немногих вещах. Даже, пожалуй, только в одной. Сейчас я сформулирую это единственное правило, умнее которого так ничего и не выдумал за сорок лет: чем больше оснований для самоуважения дает учение (поступок, занятие), тем это учение опасней и отвратительней.

Позвольте мне кратко изложить мою духовную биографию: что интереснее чужой жизни, особенно когда в ней можешь узнать свою? Рассказываю: лет до девятнадцати, то есть до армии, мне казалось, что общий вектор человеческой истории направлен к эмансипации личности — то есть к освобождению ее от максимального числа так называемых имманентностей, изначальных данностей вроде пола, возраста, национальности, места жительства и религиозной принадлежности. Человек есть то, что он из себя сделал, — так мне казалось, и это не было таким уж либеральным общим местом, поскольку предполагало интенсивную работу человека над собой, а либеральная мысль в последнее время все чаще предполагает потакание, то есть даже и обожествление своих болезней, извращений и т. п. Постепенно я стал понимать, что убеждения — либеральные или консервативные, тендерные или даже националистические — не играют почти никакой роли в поведении своего обладателя: мало ли я видел на свете абсолютных диктаторов от либерализма? Мало ли мне попадалось добрейших и либеральнейших консерваторов, уверенных в божественности всякой власти? Даже и среди гомосексуалистов попадаются симпатичные люди, если только эти гомосексуалисты не обращают слишком много внимания на свой гомосексуализм. Получившаяся картина мира, по-набоковски говоря, томила меня пестрой своей пустотою. Я так и не мог выработать ни одного критерия, по которому следует оценивать человека либо идеологию. Причем особенно мучило меня то, что где-то внутри этот критерий был: скажем, я вполне терпимо и даже уважительно отношусь к Ленину, но крайне брезгливо — к Сталину, считая его концентрацией всего худшего в русской истории. Почему — ведь вина их, в общем, равна?! Я спокойно и даже позитивно отношусь к Жижеку, но не могу без внутреннего протеста открыть Фуко. Проще всего сказать, что я скрытый левак, — но как раз леваки в массе своей внушают мне искреннее отвращение, а правый и консервативный до неприличия Честертон весьма симпатичен. В чем тут дело? Ведь Честертон не ахти какой писатель в большинстве своих творений (кроме «Четверга» и нескольких рассказов), а Жижек говорит никак не меньше абсурдных и жестоких вещей, чем Фуко и его последователи. После долгих поисков и самокопаний я выявил наконец критерий: все, что делается для самоуважения, — плохо, даже если это широкая благотворительность, сочинение дивной музыки или подвиг. Все, что делается для других или во имя истины, может быть оправдано, даже если это ограбление, ложь или бездарно написанный текст (хотя процент бездарных текстов, написанных для самоуважения, гораздо выше).