Дмитрий Быков - Статьи из журнала «Эхо планеты»

В рассказе Роберта Шекли «Специалист» человек был назван Ускорителем: некая сверхцивилизация строила корабль, где представители разных миров играли роли деталей двигателя. Одна ленивая планета поставляла Тормозов, другая ― с телепатическим общением ― готовила Передатчиков, были и Стенки, и Аккумулятор, и Мыслитель… Но Ускорителя нашли на Земле. Я на конгрессе фантастов в Питере спросил Шекли, почему именно это он считает главной функцией человека. «Неугомонный дух! ― воскликнул он. ― Ускоряющий историю, пожирающий пространство, ничем не насытимый!» Кстати, любимым писателем Шекли-подростка был Ницше ― «Тот, кто не читал Ницше в отрочестве, почти наверняка остановится в развитии. А когда его ещё читать-то? В зрелости уже смешно».

Боюсь, что сегодняшний человек уже не ускоритель, а тормоз, в лучшем случае страховочный пояс. Боюсь, он утратил стимул осваивать пространство, распространять собственные убеждения, бороться за них, противостоять самоуверенному злу, уничтожать суеверия, рисковать собой ради гордого сознания победы. Боюсь, он остановился.

Вот на какие мысли наводит меня Кудль, которому лично я только благодарен ― за эту счастливо выкроенную неделю, посвящённую несостоявшейся поездке в Британию, я дописал наконец новую книжку. Она как раз о том, что бывает, когда под маской чистоты и безопасности в гости заявляются простота и дикость.

№ 17, апрель 2010 года

30 лет назад ушёл из жизни Владимир Высоцкий.

Что делал бы Высоцкий в 2010 году? А Пушкин в 1856? А Лермонтов в 1881? А Есенин в 1930? Большой художник ― чтоб уж не бросаться словом «гений» ― знает, когда умереть, чтобы не пришлось доживать в чуждой среде. А для нелюбителей мистики, поклонников точного знания, сформулируем иначе: эпоха кончается, когда вымирают её символы. Советский проект, пожалуй, простоял бы подольше, кабы не сожрал всех, кто составлял его единственное оправдание. Он был во многих отношениях уродлив и бесчеловечен, но создал странную теплицу, в которой процвела великая культура. А потом эта же самая теплица, где давно не хватало воздуха, передушила всех, кто в ней вырос. Некоторые, правда, успели сбежать, но, за редчайшими исключениями, лучшее своё написали дома. И когда этот мир опустел ― он попросту рухнул, потому что больше беречь его было не для чего.

Смерть Высоцкого, случившаяся ровно 30 лет назад, 25 июля 1980 года, обозначила конец советской эпохи ― за целую пятилетку до «судьбоносного» 1985 года. Многие вспоминают именно рубеж восьмидесятого ― веху, в которой всё сошлось: Афганистан, Олимпиада ― последние судороги империи, потуги на величие; и среди всего этого единственное великое событие ― смерть всенародного кумира, провожать которого вышла на улицы настоящая Россия. Это был её последний парад ― нет, самый последний случился у стен Белого дома в 1991 году; с тех пор пошли расколы, деклассирование, исчезновение советского среднего класса как понятия. Но истинный финал пришёлся на первую половину восьмидесятых. Почти сразу после Высоцкого рухнула Таганка, уехали Любимов и Андрей Тарковский, умер Трифонов, умер Эфрос, загнанный той же системой в ловушку, а дальше система уже знай себе коллапсировала ― генсек за генсеком падали, как кегли.

Поэтому бессмысленно спрашивать, что было бы сейчас с Высоцким. Что было бы с мамонтами после ледникового периода? Немыслимы они в новых обстоятельствах, мир их вытеснил. Вопрос, впрочем, некорректен ещё и потому, что само присутствие Высоцкого ― и других людей его поколения ― могло остановить коллапс системы или по крайней мере скорректировать его сценарий.

Лично я думаю, что последний поворот был пройден Советским Союзом в 1962 году, когда Хрущёв, цепляясь за власть, решительно отказался от реформ, расстрелял новочеркасскую мирную демонстрацию и поссорился с интеллигенцией. Может, в шестьдесят втором году у власти были ещё рычаги, чтобы реально изменить положение сверху. Шестьдесят восьмой в этом смысле уже мало что решал. Но в семьдесят третьем запахло разрядкой и конвергенцией и в мирный переход к половинчатому, но всё-таки легальному капитализму поверил даже Сахаров. В конце семидесятых на доске стояла чрезвычайно сложная комбинация, всё могло развиваться по китайскому сценарию, а могло ― по более жёсткому и всё-таки не ведущему к распаду СССР; почти вслух обсуждались варианты либерализации ― казалось, что достаточно «сказать правду», легализовать Высоцкого, напечатать Солженицына…