Дмитрий Хмельницкий - Виктор Суворов - Главная книга о Второй Мировой

Что же касается употребленного Невежиным словесного оборота «якобы произнесенными», то же самое можно сказать и в отношении выступления Сталина 5 мая 1941 г. Подлинного текста речи в том и в другом случае не обнаружено. К тому же вся конструкция Невежина распадается, если взять за основу другую запись сталинской речи 5 мая 1941 г., о которой рассказал присутствовавший в Кремле в тот момент Н.Г. Лященко. Спустя десятилетия он смог ознакомиться с записью текста речи Сталина, присланной из Института военной истории. В полученной записи, подчеркивает Невежин, о войне не было ни слова. Как очевидец, Н.Г. Лященко сделал вывод, что «над ней кто-то изрядно поработал» [216]. Все это было вполне в духе Сталина. Не случайно он запретил включение записи своей речи 5 мая 1941 г., сделанной К. Семеновым, в предполагавшийся к изданию 14-й том его сочинений.

Такая позиция Невежина не могла не обусловить противоречивость и нечеткость выводов его книги. В главе, посвященной сталинским выступлениям 5 мая 1941 г., он присоединяется к выводу о том, что « сталинские призывы о необходимости перестройки советской пропаганды, прозвучавшие на банкете в Кремле по случаю выпуска военных академий РККА, еще не означали, что СССР готовился летом 1941 г. напасть на Германию » (выделено мною. — И.П.) [217].

Книгу завершает послесловие профессора Рурского университета (Германия) Б. Бонвеча, в котором он «разъясняет» читателю позицию Невежина. Оказывается, акцент на «наступление» не делает вынужденным «нападение». Автор книги, по словам Бонвеча, «подчас склонен к некоторой драматизации, но в целом его положительно характеризует то, что он на основе явных изменений в советской военной пропаганде после выступлений Сталина 5 мая 1941 г. не делает вывода, будто Советский Союз определенно намеревался напасть на Германию…» [218]. Бонвеч, несмотря на исследование Невежина и других авторов, по-прежнему убежден в том, что «Сталин скрупулезно, и не только исходя из соображений обороны, учитывал государственные интересы, принимая в расчет и возможность войны с Германией. К какому времени он относил начало войны, установить невозможно, но многие данные указывают на 1942 год» [219].

Об определенной «сдаче позиций» свидетельствует также раздел, написанный М.И. Мельтюховым, в книге «Советское общество: возникновение, развитие, исторический финал. Т. 1. От вооруженного восстания в Петрограде до второй сверхдержавы мира» (М.: РГГУ, 1997). Раздел имеет красноречивое название — «Крики об обороне — это вуаль», которое представляет собой фразу Сталина, сказанную им 1 октября 1938 г. на совещании пропагандистов Москвы и Ленинграда, тогда же записанную секретарем ЦК А.А. Ждановым в своем блокноте. Характерно, что Жданов выделил эту фразу как ключевую, раскрывающую подлинные представления Сталина о внешнеполитической миссии Советского государства [220]. Но, с другой стороны, анализируя статьи авторов, которые собраны в книге «Другая война: 1939–1945» и фактически представляют собой дискуссию на тему «Готовил ли Сталин наступательную войну?», Мельтюхов неправомерно свел ее к следующему заключению: «…авторы оспаривают не столько вероятность (или необходимость) упреждающего наступления СССР, сколько возможность его осуществления именно в 1941 г. (выделено мною. — И.П.). Во всяком случае, сопоставление упомянутых статей, опубликованных в одной книге и отражающих на первый взгляд противоположные точки зрения, полезно. Это помогает лучше понять причины и характер катастрофы, которая произошла в 1941 г. и которая в конечном счете была органически связана с природой сталинского режима» [221].

Акцент на вопросе о возможности осуществления наступления СССР в 1941 г. — это не более чем попытка отвести дискуссию от выяснения реальных действий Сталина по подготовке к войне. Эта же тенденция отчетливо проявилась и на заседании ассоциации историков Второй мировой войны в декабре 1997 г., на которой обсуждался специальный доклад М.И. Мельтюхова [222]. На одном фланге были докладчик и поддержавший его историк В.А. Невежин, а на другом — старейшины нашей военной исторической науки В.А. Анфилов, М.А. Гареев, Ю.А. Горьков, А.С. Орлов, О.А. Ржешевский и др., для которых «история — наука политическая», а историку, по их мнению, «необходимо всегда помнить об интересах своего государства и заботиться о здравомыслии поколений, вступающих в жизнь» [223]. Состоявшаяся дискуссия продемонстрировала то, что историкам демократического направления не удалось оттеснить или сколько-нибудь заметно потеснить историков прокоммунистического направления. Последние, сохранив свои позиции в институциональной системе постсоветской науки, перешли к реваншу, который собственно научного значения не имеет. Однако он оказывает серьезное влияние на процесс дальнейшей деградации исторической науки в России и скажется на подготовке нового поколения историков. Процессы, которые происходят в постсоветской исторической науке, связаны с общими политическими процессами в стране. Демократия не удалась даже в истории, да и не могла удаться при наличном соотношении сил. Если бы прокоммунистический реванш получил хотя бы отпор со стороны мировой исторической науки, но и здесь сложилась парадоксальная ситуация: западные историки не только формально контактируют с прокоммунистическими историками, но и поддерживают их концептуально [224]. Российским историкам демократического направления придется проявить не только терпение, но и отвагу.