Станислав Рассадин - Книга прощания

Кажется, Коржавин, который сразу очень расположился к Рассадину, как-то назвал его «Малолеткой». В характере Станислава действительно было что-то неистребимо детское: то, чем он в данный момент был увлечен, становилось обожаемой игрушкой, то, над чем работал, поглощало его полностью, он был по-детски нетерпелив, хотел, чтобы его желания осуществлялись сразу, немедленно, по- детски радовался своим первым публикациям, обижаясь, нередко по сущим пустякам, по-детски надувался. Прозвище это – «Малолетка» – надолго, почти до его седых волос закрепилось в нашей компании за Рассадиным. Но в нем не было ничего для него обидного, не было возрастило высокомерия старших».

Как говорится, имею что возразить. Дело не в комплиментарности, простительной в устах того, кто остался мне другом на всю жизнь, так что и мне не стоит стыдливо опускать взор. Но – «самородок»… А кто (и что) формировал

самого Лазаря Лазарева? Или Окуджаву? Их – война, фронт? Без сомнения, но ежели так, то меня – они, фронтовики, как и друзья последующего поколения. И то, что сам я оказался мальчиком военной поры. Наконец, книги, кем-то когда-то написанные. И эта книга, которую сейчас пишу, есть возвращение долга.

Понимаю, понимаю, как нестерпимо банально звучит. Но у каждого свои долги. И свои кредиторы.

…Одно из взбудораживших мысль впечатлений текущего, 2003-го, года – кладбище в Интерлакене, швейцарском городке в Альпах, аккурат у подножия знаменитой Юнгфрау. Вернее, одна могилка, на камне которой имя: Мануэль Бюрлинг (Manuel Buerling) и, естественно, даты рождения и смерти: 17.12.-18.12.1996. Один-единственный день пробыл на этом свете младенец, а на могиле – игрушечный гномик, слоник, тыквочка для Хеллоуина, мячики, вертушка… Мир детства, который его ожидал. Непрожитая жизнь – как прожитая. Память, побеждающая несуществование.

Похоже на нечаянный урок воспоминателям – и, может быть, предостерегающий.

Константин Георгиевич Паустовский собирался, как он рассказывал, в частности, мне, завершить свой мемуарнороманный цикл книгой, также словно бы автобиографической; словно бы потом)', что в ней была бы описана такая жизнь, которую «старик», как мы любовно-заглазно именовали его в своем кругу (почему-то только его, а не Чуковского, не Маршака, с кем также знакомствовали), хотел прожить, да не прожил. Например, страстно мечтал встретиться с Блоком – не вышло. Но разве его осуществленная мемуарная проза, уклончиво признаваемая «художественной», не есть результат пристрастнейшего отбора событий и впечатлений? (Умолчаний, разумеется, тоже.)

Хорошо. Константин Георшевич – писатель с репутацией «романтика». Насколько совсем иной литератор, взявшийся вспоминать и не обладающий схожей наклонностью, имеет право ручаться за сугубую достоверность вспомянутого? И что такое – вообще – мемуары? Слово, кстати, достаточно противное, как бы выдающее, когда говоришь о себе, повышенное самоуважение «мемуариста», – недаром Евгений Шварц, сочиняя будущую «Телефонную книжку», в разговорах с друзьями называл свою рукопись стыдливо и уничижительно: «ме».

Мемуары – коли уж, скрепя сердце, оставить слово в качестве рабочего термина, – по-моему, сродни исторической прозе. Во всяком случае, в одном смысле – несомненно и во втором – почти.

Первое: дистанция! Содержание того и другого – то, что отошло, отстоялось. Ведь, скажем, роман о войне, написанный в самый ее разгар или хотя бы по неостывшим следам, не станет «историческим» просто по прошествии времени, из-за одной этой причины. И второе, связанное с первым: история в романе – да и в научной работе – есть не первая, а так называемая вторая реальность. Представимая приблизительно и условно, с версиями и домыслами.

Неужели и с мемуарами – так же? Да. Когда говорим: помню, дескать, дословно, лукавим или ошибаемся. (Оговорка: впрочем, в моей книге нередко цитируется запись, сделанная мною непосредственно в процессе давней беседы или хотя бы сразу после нее.) Отбор, происшедший без всякого умысла – случаи с умыслом в расчет не берем, уже свое дело сделал. Возник какой-никакой образ , в той или иной степени, но неизбежно обобщенный.

В данном, в моем случае образ встречавшихся мне людей (Чуковского, Галича, Окуджавы, Самойлова, Слуцкого, Евтушенко, Володина, Козакова…)? Само собой разумеется. Образ времени – если получится? Хотелось бы. Образ самого «мемуариста»? Разве что почти невольно и косвенно – такой задачи себе не ставлю, но зарекаться не стоит.