Станислав Рассадин - Книга прощания

Уже осенью отец сгинул.

Это, никак не более того и нисколько не романтичнее, я и рассказал моему другу, чем неожиданно вызвал к жизни стихотворение, которое он посвятил мне и озаглавил «Джазисты»:

Далее – в том же роде и стиле, вплоть до лирико-драматического финала:

Во всем ряду «поющих поэтов» лишь двум именам не единожды приходилось быть ревниво столкнутыми. Не слыхал, чтобы Окуджаве противопоставляли Высоцкого. Или Галича – Юлию Киму. Зато Окуджава – Галич…

Юрий Нагибин, долгое время друживший с Галичем, признавался: их расхождение началось с того, что он не принял новой творческой ипостаси друга – как раз его песен. «Изменил» ему с другим поэтом: «Я был в плену у Окуджавы. Сашины песни мне не нравились».

Пуще того. «Измена» подтолкнула Нагибина к обобщению:

«…Почему можно любить Толстого и Достоевского, Чехова и Бунина, Мандельштама и Пастернака, Леонардо и Рафаэля, Пруста и Джойса, но нельзя любить Козловского, если любишь Лемешева… Может быть, пение действует на какие-то ментальные или чувственные центры, что исключает совместительство?…»

Мысль, говоря деликатно, спорная, но что было, то было: друзья и поклонники Окуджавы и Галича действительно бывали ревнивы. Сколько раз приходилось встречать заданный в упор вопрос:

– Тебе кто больше нравится, Булат или Саша?

И когда я робко ответствовал: «Оба», то порою наталкивался на негодование. Как же так? Наш-то – много лучше!

Что, в общем, можно понять. Оба – взаимно контрастны, отчего сейчас и вспомнились разом.

Не помню, рассказывал ли я Галичу о своем отце. Вероятно, да, но следов мой рассказ не оставил, и потому безответственно фантазирую. А вдруг (чего не бывает?) и он тем самым был бы спровоцирован на написание песни?

Само предположение фантастично, несбыточно – во всяком случае, не сбылось, – но совсем не фантастика допущение, как Галич воспринял бы, как воплотил заурядную, в сущности, ситуацию военных лет.

Вряд ли его привлек бы поворот моего отца к экзотической профессии (экзотической – для нашей семьи, для нашего двора, да и для 1960 года, когда Окуджава сочинил «Джазистов». Джаз был тогда вроде музыкального диссидентства). Галича привлекли бы – если бы привлекли – совсем другие реалии.

Например, само ополченство – эта, хотя бы отчасти, легенда, приукрашенная пропагандой, ибо «солдаты необученные» не всегда шли в ополчение добровольно, но бывали мобилизованы. Во всяком случае, троица джазистов, подвизавшаяся в «Перекопе», насколько я знаю, была мало похожа на олицетворение энтузиазма, но все трое попали на фронт, и все трое погибли. Да и могли ли не погибнуть, когда, как известно, даже трехлинейных винтовок далеко не хватало на всех?

В общем, жестокость мобилизации… Безоружность глубоко штатских людей… Бессмысленность гибели – не только моего не шибко грамотного отца (отчего, понятно, мне его не менее жаль), но и цвета профессуры, искусства…

Это ж как раз о них сказал тот же Булат Окуджава, только прозаическим языком интервью: «Добровольцами шли, как ни странно, интеллигенты… Атак война была абсолютно жестокой повинностью». Но в своем стихотворении, о котором толкую, этого как бы не учел.

Не учел – в отличие от невоевавшего Галича; на сей раз говорю не о привидевшейся мне неосуществленной песне, а о таких, скажем, строчках. О такой войне:

Да вот же они, нечистые, грешные будни войны, о которых фронтовик Окуджава прямо рассказывал Юрию Росту: «…Мы приехали к месту назначения грязные, рваные, похожие на обезьян, спившиеся… Никакого романтизма – пожрать, поспать и ничего не делать…» И – уж совсем неотличимо от Галичевых урок: «…Товарищи мои были в прошлом профессиональные жулики… К утру в казарму пришли какие-то люди и ребят арестовали. Выяснилось, что ночью они все столовое серебро унесли».