неизвестен Автор - Памяти Александра Блока

Философ-не тот, кто пишет кипы абстрактных философских книг, а тот, кто свою философию переживает во плоти. Такое стремление к воплощению своих философских переживании в образах и есть воплощение в известный период идеологических устремлений Блока в образ "Прекрасной Дамы".

Понять "Прекрасную Даму" без эпохи девятьсотого, девятьсот первого года-невозможно. Национальные поэты суть всегда органы дыхания, органы самосознания или широких или малых кругов, но всегда каких-то коллективов, и если Блок в девятисотом, девятьсот первом и втором годах пропел нам о "Прекрасной Даме", то мы понимаем, что он "интериндивидуален", что он выразитель каких-то устремлений, каких-то философских чаяний.

Что же это было за время? Если мы попробуем пережить. девяносто седьмой, девяносто восьмой и девятый годы, тот период, который отобразился у Блока в цикле "Ante lucem", то мы заметим одно общее явление, обнаруживающееся в этом периоде: разные художники, разные мыслители, разные устремления, при всех их индивидуальных различиях, сходились на одном: они были выражением известного пессимизма, стремления к небытию. Философия Шопенгауера была разлита в воздухе, и воздухом этой философии были пропитаны и пессимистические песни Чехова, одинаково, как и пессимистические песни Бальмонта,-"В безбрежности" и "Тишина",-где открывалось сознанию,-что "времени нет", что "недвижны узоры планет, что бессмертие к смерти ведет, что за смертью бессмертие ждет".

В разных формах этот колорит сине-серого, сказал бы я, цвета, отпечатлевался. Если бы вы пошли в то время на картинные выставки, то вы увидели бы там угасание гражданских и бытовых тем, вы увидели бы пейзажи,-обыкновенно зимние пейзажи на фоне синих зимних сумерек; вы увидели бы этот колорит зимнего фона, тот колорит, который отпечатлелся в "Ante lucem" Блока: "земля мертва, земля уныла", "на завтра новый день угрюмый еще безрадостней взойдет". Это были девяностые годы. Теперь, в девятьсотый, девятьсот первый год-все меняется: пробуждается известного рода активность, в русском обществе распространяется Ницше; звучит:- времена сократического человека прошли, Дионис шествует из Индии, окруженный тиграми и пантерами, начинается какое-то новое динамическое время. Это отразилось и в другом:

религия буддизма сменилась религиозно-философским исканием, христианским устремлением, линия безвременности перекрестилась с линией какого-то большого будущего, во времени получился крест, и крестом этого страдания, этого трагического разрыва, этого перелома в сознании были окрашены целые слои тогдашней русской интеллигенции, еще не соединенной в кружки, но переживавшей каждый в своем индивидуальном сознании это время.

Это было время смерти Владимира Соловьева, время начинающегося интереса к его философии. Линия от пессимизма с одной стороны вела к трагизму Ницше и к активному боевому мистицизму, с другой стороны через Шопенгауера и Гартмана она вплотную придвигала нас к проблеме, выдвинутой Владимиром Соловьевым. Философию Владимира Соловьева в то время не понимали, как динамическую,-она понималась, как абстрактная философия; но были иные из соловьевцев, которые понимали, что это-философия жизненного пути, что без жизненного пути и конкретизации, без всех выводов из религиозно-философской концепции Владимира Соловьева к жизни эта философия мертва,-она лишь метафизика среди других отвлеченных метафизик. Вот в этом-максимализм: в стремлении "низвести зарю", в стремлении конкретизировать максимум теоретических чаяний в первом же конкретном шаге (я уже, товарищи, здесь однажды на докладе "О максимализме" очертил конкретный максимализм не в признании ма-ксималистических утопий, а именно в первом шаге от максимума к конкретному его воплощению). Между максималистической утопией и ее воплощением в первом шаге лежит такая бездна, которая, например, отделяет Эмпедоклову философию стихий от мифа об Эмпедокле, когда философ стихий пожелал соединиться со стихиями, т.-е. бросился в Этну; в этом первый позыв к конкретному максималистическому шагу:- соединиться со стихиями, т.-е. сжечь себя в Этне.

Фауст был абстрактным максималистом, но когда он стосковался по конкретному, он понял, что ему остается только умереть, ибо он абстрактен. От чаши с ядом его отделил пасхальный возглас-Christ ist erstanden!-Христос Воскресе! Он ставит чашу, входит в жизнь - первая встреча с жизнью, встреча с Гретхен, Он запутывается, он падает, разумеется, не как Дон-Жуан, а как тот конкретный философ, который свое стремление к жизни желает воплотить в первом же шаге. И тут-то его абстрактное сознание, Мефистофель, мешает ему, тут он не понял тонуса явления Гретхен,- с той, которая в последней сцене второй части Фауста стоит около Матери Небесной, как та, которая должна была бы Фауста повести к Ней;-Гретхен должна была быть для Фауста Беатриче, но Фауст не понял Гретхен, он не мог понять, осмыслить образа, символически явившегося перед ним,-отсюда трагедия Фауста, отсюда следующие перипетии вплоть до последней сцены Фауста, где Фауст осуществляет свой конкретный максималистический шаг, тогда, когда, вырванный из "поэзии далей", перенесенный духовной мыслию из "Puppenzustand", кукольного состояния, он вырастает в четвертом Гиерофанте, в докторе Марианусе. И тогда раздается возглас другого Гиерофанта: "Das Unbeschreibliche hier ist's gethan"!- неописуемое свершилось,-максималистический акт нашел свое завершение. Между абстрактным максимализмом и конкретно жизненной чашей и лежат две части Фауста, лежит целый путь жизни.