неизвестен Автор: Памяти Александра Блока

Блок именно потому написал Двенадцать", что был он автором и стихов о Прекрасной Даме, и автором "Незнакомки", и автором "Балаганчика". Это значит понять, ухватить: связующий нерв между надрывом, карнавальной иронией Пьеро, Арлекина и глубоко пророческой нотой огромного "Куликова Поля" и "Скифов". Выключить то или иное из Блока, раскромсать организм мысле-образов Блока не значит ли: поступить с его памятью так, как поступили Менады с Дионисом;

раскромсывателям памяти Блока на части мы скажем: "руки прочь!"

Наоборот: соединить во-едино раскромсанное политическими партиями и литературными школами-вот что должны мы сегодня сделать; освободить из замкнутых черепными коробками абстрактных сознаний конкретное сознание Блока, поэта-философа, человека,-должны мы, чтобы организм его образов встал, как воскресший Дионис в стране живомыслия, живочувствия, живоволия; в стране Духа, иль в памяти, этой Действительности в собственном смысле,-в стране, о которой в одинаковом смысле, но в разных формах сказали Платон, Толстой, Гете, каждый до своему: первый-в теории воспоминаний, второй-в учении о том, что мир Памяти есть форма касания нас действительно-сущего духовного мира (смотри его книгу "О жизни"), третий-учением о Метаморфозе, стране Конкретного Разума. В этой встрече с Памятью о поэте есть подлинная встреча с Поэтом; и тогда, поймите, тогда мы не "так сказать", а действительно встречаемся с ним.

Переживем-же эту встречу по новому, сделаем нечто сегодня совместно с поэтом, встанем вокруг него. В нашем сегодняшнем коллективном делании забудем формы "академических" заседаний; выговорим "Блока" из себя, дадим ему сказать нечто нам. Пусть пришедшие сюда из любопытства лишь послушать, что будут говорить о "Блоке", пусть все "внешние" для Блока поймут, что им здесь не место: таких я просил бы встать и удалиться из зала...

Мы же-переживем память о Блоке конкретно...

Почтим его еще раз вставанием.

Иванов- Ра з у м н и к.

Сегодняшнее наше заседание памяти Александра Александровича Блока распадается на две части. Сейчас возьмет слово Андрей Белый, тема речи которого уже им самим только что изложена. Вторая половина сегодняшнего заседания будет посвящена другом теме, теме воспоминании об Александре Александровиче, о последних четырех годах его жизни, этими воспоминаниями поделится с нами А. 3. Штейнберг, который расскажет нам об одном знаменательном дне жизни Блока за два года до смерти, и, наконец, я расскажу о работе Блока в Вольной Философской Ассоциации, поделюсь воспоминаниями о нем вообще, с семнадцатого года, года революции, до последних дней его жизни.

Слово принадлежит Андрею Белому.

Андрей Белый.

Товарищи! когда говоришь о поэте, когда говоришь о центральных образах-мифах крупного поэта, следует помнить, что каждый образ требует дешифрирования и комментарий. Если бы мы могли на обычном рассудочном языке разложить с рассудочной ясностью эти образы, то быть может каждый образ Блока потребовал был написанного тома. Говорить ясно о внешне неясном, но ясном внутренне-нельзя. Поэтому я заранее говорю, что многое в моих словах будет образно, и да не ищут здесь абстрактных определений; во вторых, нужно помнить, что наша ясность, ясная живая мысль вовсе не совпадает с рассудочно-ясной, с абстрактно-ясной мыслью. Мыслить ясно значит знать, в какой мере осмысливаемое поддается рассудочному выяснению, и где нужно сказать себе: "довольно, здесь нет рассудка"-и говорить образно. Ясно мыслить-значит неясно выражаться, значит знать, где слова о ясном поддаются ясному изложению, где слова о неясном внешне - яснеют, когда мы положим их на сердце, ясное сердце, а не неясную голову.

Блок был поэт национальный. Участь больших национальных поэтов такова, что они нравятся всем, но когда мы спрашиваем себя: чем, нам нравится Пушкин, то объяснение наше всегда периферично. Оказывается, что тот Пушкин, который нравится двенадцатилетнему гимназисту, делается впервые понятен этому гимназисту, ставшему уже зрелым мужем. Поэтому следует помнить, что в наших обычных литературных оценках мы больших людей уплощаем, и что следует иногда уметь дать слово поэту, подставить ему наше сознание, убрать предрассудки этого сознания; подставить ему наше сознание, как чашу, чтобы поэт в нас себя перелил и пережил, и уже только потом составить на основе сопереживания свои абстрактные суждения.

Понять Блока, так же как и Гете, т.-е. понять Гете в "Фаусте" без его теории цветов-значит понять плоско, ибо и "Теория цветов" и "Метаморфоза растений", и "Фауст", и ясные, легкие лирические стихотворения-они все пересекаются в нутряной глубине гиганта Гете. Понять Блока, понять его "Двенадцать", его "Прекрасную Даму" без этого пересекающегося единства, без "феории" Блока, без конкретной философии Блока-значит Блока не понять, значит отдать его на раскромсание жалких эстетическо-стилистических приемов и всякой той партийности, о которой он сам говорит, что эта политическая партийность Маркизова лужа. Не отдать Блока Маркизовой луже-это и значит заговорить о нем, быть может, не вполне внятно, разглядеть его образы, как они наростали в его сознании один за другим. Все, что написано, например, о "Прекрасной Даме", есть пошлость, есть плоскость. Воображать себе поэта Блока так, что, вот, наивное поэтическое сознание здесь пленилось средними веками и воскресило изжитую легенду, а потом пришло к мужественным гражданским темам и, наконец, осознало свое место,-это именно образец плоского понимания, растерзывающего единство его поэзии. "Прекрасная Дама" без "вольфильства", без вольной конкретной философии-непонятна, потому что она имеет в себе огромную философию, потому что сам Блок, когда приближался к циклу этих тем, был конкретным философом.