Борис Зайцев - Дневник писателя

Но в ранних своих рассказах Зайцев не ставил таких задач. Статья Лукаша — типичный пример критики «по поводу», критики внешней по отношению к субъективному авторскому замыслу. Характеры, сюжеты, типы — лишь отправная точка для собственных историко-социальных построений и жестких, как приговор, оценок. Свое восприятие героев Лукаш пытается приписать автору: «Едва скрываемым презрением к тусклым „интеллигентным“ фигурам полна книга Зайцева — презрением и жестокой иронией». Эти слова несправедливы: сам Зайцев любил своих безбытных и беззаботных «странников».

В ответе Лукашу в «Дневнике писателя», озаглавленном «Об интеллигенции», Зайцев вступается и за своих героев, и за русскую интеллигенцию. Просвещенный слой, по его словам, хотя и не был лишен слабостей, нес много хорошего, «умственное, духовное и артистическое творчество очень высоко стояло в этом слое».

Одним из главных качеств интеллигента Зайцев всегда полагал бескорыстность. Тип раннего зайцевского героя — путник, странник, одинокий, мало привязанный к плоти земли с ее житейскими заботами. Неповторимо смиренный художественный мир Зайцева населен столь же своеобразными персонажами, людьми не от мира сего (Христофоров, столь раздражающий Лукаша, — едва ли не самый показательный пример). «Блаженные», «странники» всегда были близки Зайцеву, к этому же ряду относит он и русскую интеллигенцию рубежа веков.

Писатель возражает критику решительно, вступаясь за выпестованных им персонажей и призывает увидеть их безусловно достойные качества: «Нельзя забывать сотен разных незаметных земских врачей, чеховских фельдшериц, безмолвных, но погибавших на эпидемиях, ведших жизнь истинно подвижническую. А учителя, учительницы?»

Но и характер, и роль интеллигенции, оказавшейся в эмиграции, стали существенно иными по сравнению с дореволюционной Россией. Зайцев подчеркивает очень важную для него мысль: интеллигенция стала главным оплотом веры в эмиграции, да и в катакомбах России. Если прежде опорой православия был народ, то теперь ситуация кардинально изменилась: «Замечательно, что интеллигенция того времени была антиправославна, с церковью почти связи не имела, а в жизнь христианские чувства несла. Противоречием было и то, что во многом она большевизм подготавливала, от большевизма же и приняла наибольшее гонение». Казалось бы, это совершенно те же идеи, что выражал страстно в своих книгах, например, ближайший собрат Зайцева по перу православный писатель И. С. Шмелев. Но тон у Зайцева, в отличие от Шмелева, не обличающий, а понимающий, сочувственный. Негативные стороны образованного круга он расценивает не как роковые и непреодолимые пороки, но как «слабости». Итог по-зайцевски лапидарен: «…страдания интеллигенции в революцию, и посейчас продолжающиеся, все искупают. За грехи заплачено кровью, золотым рублем. Поздно вновь тащить на крест то время».

Эта позиция Зайцева была неизменна. В очерках, написанных в годы революции, катастрофические события он расценивает как итог предшествующего исторического процесса, возмездие за «распущенность, беззаботность… и маловерие», за самоупоенные разглагольствования, когда страна стояла на краю исторической катастрофы: «Много нагрешил ты, заплатил недешево» (2, 329).

Зайцев вводит творчество русской интеллигенции (в частности, литературу) в мировой культурный контекст, сопоставляет его с французской литературой, находя объединяющее их начало — серьезность, высоту идей. Но характерно: интеллигенция остается чисто русским явлением, Зайцев тонко чувствует слово и поправляет сам себя: «Во Франции интеллигентность или, точнее, интеллектуальность гораздо большее место заняла, чем в других странах, более уважается и дает лучшие плоды». Осознавая понятие «интеллигент» как специфически русское, Зайцев отделяет его от понятия «интеллектуал», обозначающее человека умственного труда. И приветствует то, что насквозь позитивистский французский интеллектуализм быстро приходит в соприкосновение с христианством.

Спустя две недели в «Возрождении» появилась ответная реплика Лукаша под названием «Путаница» — критик имеет в виду путаницу в понятиях, которую допускает Зайцев: Лукаш вовсе не уничижал тот слой интеллигентного (без кавычек) общества, за который вступился его оппонент. Однако же тип интеллигента в кавычках , по мнению Лукаша, не заслуживает похвал, расточаемых Зайцевым: все «сложности» и «духовные утонченности» на самом деле были только «пошлыми толками умственной черни о последних модах».