Василий Голованов - Восхождение в Согратль

Я ушел с берега и вышел на пустынную площадку брошенной автобазы. Вы не поверите: даже в трещины в асфальте сочилась канализация: весь этот город со всеми его гнилыми трубами испражнялся здесь! Тогда я решил уйти от вони. И так, пройдя какие-то некрашеные, проржавевшие до дыр ворота, оказался на улице Приморской. Великолепное издевательство! В смысле близости к морю, эта улица, конечно, была приморской. Но вот в смысле приморскости? Есть особая поэтика заброшенности, нищеты, гетто, которая иногда попадает даже на страницы глянцевых журналов. Куры, собаки у мусорных баков, тут же скелеты этих собак, раздавленных проносящимися здесь машинами, проржавевший вентиляционный короб, человек в кепке, заинтересованно читающий газету, сидя на рельсах запасного пути, снятый с колес вагон, превращенный в жилье, и бетон, бетон заборов и стен в его каком-то прямодушном солдатском усердии держать форму, выдуманную, бля, архитектором — форму прямоугольного параллелепипеда. Форма еще удерживается, но уже ничему не служит. Форма без содержания, если не считать содержанием пустоту, гулкое эхо и одичавших голубей, заляпавших полы и проемы окон своим пометом. И все это никому не нужно, как пожелтевшая газета, забившаяся в ржавый куст. Стекла брошенных цехов разбиты, на почерневших воротах сохранился рисунок — член с невероятно гипертрофированной головкой, да надпись ЖБК-6. В проеме ворот просматривается кусочек морской синевы, не столь, может быть, изгаженной людьми. Людьми. Их трое. Они выпили и зачем-то пришли посидеть у этих ворот, на запустелую окраину города, как будто душа их ищет, ищет и нигде не может найти себе соответствия, кроме этой вот улицы на задворках мира, будто специально ищет неуюта и, только обретя его, успокаивается, в пространстве/времени между бытием и небытием, памятью и беспамятством, воплощением и развоплощением… Может быть, и один, и другой, и третий — все когда-то работали на этом комбинате, производящем строительные блоки. Но ты, чужестранец, зачем ты зашел на этот брошенный берег? Вслушиваться в ветер забвения? Играть в жмурки с судьбой?

— Э, ты откуда?

— Из Москвы.

— Ох, и заебали вы, москвичи…

Один потоньше, понервнее, позадиристее.

— Может, я вас лучше сфотографирую?

Он криво смеется и вынимает из внутреннего кармана пиджака три тонкие рыбки длиной с ладонь:

— На, закуси. Ты не думай, она — самая жирная на всем Каспии.

Я прохожу внутрь ворот ЖБК-6, обнаруживаю замусоренный пляж, где и оставляю рыбок, представив себе, на каких кормах они нагуливали свой жирок…

Внезапно что-то становится противно. Все противно. Противно находиться здесь, в этом желто-сером колере.

Я бы хотел сейчас куда-нибудь в Панаму, на риф, понырять там, изумляясь невероятной изобретательности природы. Или лечь под навесом над морем в ресторанчике у Паке в гамаке, заказать крепкий кофе и small sigar. Или вот что, оказаться на этом же берегу, только с другой стороны моря, в пустыне, на совершенно диком берегу вдвоем с женой… Остались ли еще у этого моря дикие берега? Чистые цвета: желтый и изумрудный. Следы ящерки на песке. Пучок травы. И железный метеорит величиной с лошадиную голову, упавший за миллион лет до нашего здесь появления… Хорошее место для медитации…

Я повернулся и пошел в обратную сторону.

На первом же перекрестке взял такси и поехал, минуя магалы, сразу к цитадели Нарым-Кала. Есть даже что-то роскошное в ниспадании складок ее мощных стен от Джалгана до надвратного бастиона, где они образуют над городом неприступную твердыню.

Я прошел сквозь массивные, окованные железом ворота.

В пустынном пространстве крепости стояла благословенная пора весны: цвели нарциссы, высаженные вдоль дорожек, цвел розовый осот — сорная трава, но в этот день, в этот час будто вбрызнутая на полотно живописца-авангардиста скоплениями густых лиловых пятен; да и сами деревья — то были ясени — выпуская свои первые, коричневато-желтые, с красными прожилками листочки, будто распускались каким-то невиданным цветом…

Я прошелся по стенам, глядя вниз, на расплывшийся, растекшийся по всему побережью Дербент, потом на горы позади. Оттуда светило солнце, озаряя белоснежные купола ханских бань, которые — в который раз уже говорю об этом — напоминали мне НЛО, по случайности приземлившиеся на этой негостеприимной планете. А, впрочем, с высоты в ней не заметно было негостеприимства: крыши человеческого жилья лепились друг к другу, как испугавшиеся дети; даже безблагодатный квартал на побережье издали казался не то чтобы сносным — красивым. Гаснущее синее море плыло над ним, как небо, а в середине картины, как настоящий, пробирался тепловозик с красной звездой на лбу. Я долго смотрел на вечереющий город, пока не почувствовал, что пора уходить.