Аркадий Бабченко - Операция «Жизнь» продолжается…

— Допрос как проходил? Ты бы один на один с арестованным или были еще какие-то обученные люди?

— Если мы использовали собак, у нас был специалист по собакам. Но людей, которых специально обучали бы пыткам, у нас не было. Специально пыткам людей вообще не обучали. Как правило, я был один на один с арестованным.

— То есть ты пытал лично?

— Да.

— Решение о применении особых методов принимал тоже ты?

— Прежде чем начинать допрос я писал план допроса, как буду его проводить. Обычно распоряжение о том, как проводить допрос мне давал мой начальник.

— Люди, которых вы допрашивали — это были боевики?

— Процентов девяносто пять были обычными людьми. Даже больше. Когда где-то взрывался фугас, арестовывали всех, кто попадался под руку. И на меня давили, чтобы я выбил из них какие-то показания. Потому что тогда можно было заявить, что они совершили преступление и их арестовали не напрасно. Тогда часть, арестовавшая их, выглядела хорошо — они выполнили боевое задание.

— То есть, априори все арестованные уже были виновны и тебе нужно было не установить истину, а добыть признание в том, что они боевики, правильно ли я понимаю?

— Да, это так. Все это было нацелено не на извлечение информации. Даже сегодня в Америке дебаты насчет правомерности пыток лежат не в плоскости их эффективности или не эффективности. Они о том, как сломать человека, показать свое превосходство над побежденным врагом. Ты наверху. Этого достаточно.

Например, в Фалудже моя работа заключалась в том, чтобы обыскивать трупы. Это было, когда повстанцы заняли город, и мы отбивали его обратно. Мне надо было узнать, есть ли среди погибших иностранцы. Идея заключалась в том, чтобы показать, как много иностранцев воюет на стороне иракцев. Это был такой политически-агитационный шаг: сами иракцы американцев-то обожают, а все проблемы происходят от наемников. Мои коллеги, которые также обыскивали трупы, понимали, чего хочет начальство и под это желание подгоняли свои доклады. Например, если человек был одет в рубашку, привезенную из Ливана, он автоматически становился ливанцем. Если у него в кармане находили сирийские деньги, значит, это сириец. Таким образом, там оказалось много наемников — алжирцев, египтян, сирийцев, ливанцев…

— Погибших много было?

— Да вся Фалуджа была завалена трупами! Мы обыскали… ну, человек 500, наверное. Мы сносили их в огромное складское помещение, где сами и жили. Целый месяц жили с ними вместе. Никто не подумал о том, как от них избавляться. Американская разведка, конечно же, хотела, чтобы там, в Фалудже, остались только одни боевики, которых всех и перебили. На самом деле, когда мы эти трупы обыскивали, там было масса женщин, детей, мальчишек, стариков. Просто гражданское население.

— Когда ты понимал, что сидящий перед тобой человек не повстанец, а просто таксист или фермер, каковы были твои дальнейшие действия? Что с ним вообще происходило дальше?

— Иногда я писал, что человек невиновен. В основном же я этого не делал. Потому что тогда меня обвиняли в том, что я слишком мягко к нему относился. Но мы не могли определять, виновен он или не виновен, это было не в нашей компетенции. Мы могли просто сказать, что он не содержит никаких полезных сведений.

— И если он не содержал информации, его отпускали?

— Нет. В подавляющем большинстве случаев никого не выпускали. Их пересылали в тот же Абу-Грейб. Раздевали до гола и сажали в холодные камеры. В изоляции они проводили по нескольку месяцев. Выпускали очень редко. Если человека арестовали, то все, он сидел.

— Но ты понимал, что перед тобой люди, или это была твоя работа?

— Не было общего восприятия. Каждый конкретный случай был отдельным. Зависело от человека. Иногда я понимал, что передо мной живой человек и даже извинялся перед ним. А иногда просто выполнял свою задачу — выбивал из него показания.

— А какая цель была — величие Америки, победа в войне, поиск правды…

— Я не верил в войну с самого начала. Но раз уж мы туда вошли, я думал, что нужно создать мирный Ирак. Отчистить его от повстанцев, создать мирные условия, стабильную жизнь.

— То есть ты делал это ради какой-то высшей цели.

— Да, для меня тогда была какая-то высшая цель, и она позволяла мне делать с людьми ужасные вещи. Знаешь, до сегодняшнего твоего выступления я об этом не задумывался… мы ощущали примерно то же самое, о чем говорил ты, когда рассказывал о привязанном к дереву чеченце. Мы считали, что оказываем им услугу. Ведь я же мог переломать им все кости, отбить все органы. Но я этого не делал. И мне казалось, что мы людей даже каким-то образом спасаем. Мы же не калечим их. Ну, подумаешь, человек не спит. Ну и что? Мы тоже не спали. Или испытывает холод — мы в окопах тоже испытывали холод. На войне система ценностей, система добра и зла переворачивается с ног на голову. Я первое время действительно не понимал, что мы делаем. Мы думали, что мы хорошие парни, в общем-то.