Александр Архангельский - У парадного подъезда

Глубинное, нешуточное отношение к миру, который нас окружает, свойственно едва ли не всем одаренным юным литераторам — независимо от того, на каком языке они говорят и внутри какой культурной традиции воспитываются: пример Мину Друэ говорит сам за себя. «Детского» в хорошей подростковой лирике почти ничего — разве что острота и пронзительность переживания; и еще — чистота взгляда на мир. (Так что все это присуще не одной Нике Турбиной; знай об этом Евгений Евтушенко — вряд ли ему пришло бы в голову везти девочку в Италию, пробивать ее книги, переводы и рекламно восторгаться ею. Это просто не произвело бы должного впечатления, а значит, игра перестала бы стоить свеч!)

А там, где царит абсолютная исповедальная серьезность переживания, там просто не может не родиться неповторимая художественность, не развиться новаторский язык, способный обогатить наш творческий арсенал и косвенно подсказать выход из противоборства молодых «традиционалистов» и «метафористов», нашедшего отражение в бесчисленных устных и печатных дискуссиях последнего времени. Не точное, нагое, лишенное образной оболочки слово первых и не замкнутое, непроницаемое в своей многослойной плотности слово вторых панацея от бед, но обретение гибкости, подвижности стилистических пластов, полное их подчинение предмету изображения: «традиционному» — «традиционное», «метафорическому» — «метафорическое»… Вот, скажем, стихотворение Наташи Кочерыжкиной:

Не говорю о неслыханной «лирической дерзости» образа «большой тишины», но потрясает) небывалый по сложности ритмический «ход» — перейти от «вольного» к строгому стихотворному размеру именно там, где речь идет о выстроившихся в ряд, то есть в строго организованную линию, пихтах…

Потому-то преступно думать, что пишущий подросток, подобно Журдену, не знает, что говорит прозой или — в нашем случае — стихами. Просто он не теоретизирует, не обращает специального внимания на форму; поглощенный желанием донести до заочного собеседника рвущийся из души лирический импульс, утвердить через стих свое существование в мире, он предоставляет художественному языку формироваться как бы самостоятельно, «стихийно». Поиск юным лириком собственной литературной неповторимости не начинается, но — венчается обретением своего слова, своего стиля, своей темы. Повторюсь: в большинстве случаев этого эстетического запала хватает на одно-два, хорошо, если три отличных стихотворения; свобода владения стихом приходит как озарение и быстро покидает автора. Но порою — редко — юному поэту удается выработать целостную систему средств, свою малую «поэтику»; обрести «лица необщее выражение» и создавать то более, то менее удачные, но всегда литературно самобытные стихи. На этом стоит остановиться подробнее.

Передо мною ранняя подборка стихов Марии Орловой, — давно уже перешагнувшей границы юношеского периода, — написанных ею в 8—10-м классах. Ритмическая четкость нарушена; рифмы, как пуговицы на «уличной одежке», болтаются — если они вообще не «оторваны»; звукопись, мягко говоря, ненавязчива. Но стихи — звенят; их «внешняя» раскрепощенность полностью соответствует намеренью юного автора — вести абсолютно свободный, естественный, не подчиняющийся салонным правилам разговор с миром:

Но это не свобода ради свободы. Сердце юного поэта ответно распахнуто миру; точно так же «распахнут» и стих. Однако открытость проявляется не в бесшабашности; прежде всего — в проникновении в неповторимую суть всего живого:

По поводу этого четверостишия уместно будет вспомнить слова психолога 3. Новлянской, автора прекрасной книжки о детском литературном творчестве «Стихи — продолженье мое и начало…» (М., «Знание», 1982): «Человеку с развитым эстетическим отношением всегда есть что сказать о мире, о любом предмете этого мира, потому что весь мир — «его мир», всякий предмет — «говорящий». предмет, одновременно он осознает творчество как невозможность молчать и бездействовать, как побуждение к действию, высказыванию, исходящее будто бы от самого «говорящего» бытия, как требование запечатлеть в творческом акте неповторимую ценность и внутреннюю жизнь этого бытия…» И вот когда юный лирик открывает «душу живу» в каждой мельчайшей капле бытия и переживает боль мира во всех его проявлениях как свою собственную, — тут ему и «посылается» неповторимое поэтическое слово для закрепления и воплощения в нем неповторимого человеческого чувства: