Роман Сенчин: Не стать насекомым

— А что ты хочешь за пять тысяч инфляционных рублей? — улыбнулся Мышь. — Зато, по большому счёту, в итоге будем валяться точно так же, как и от водки.

— А утром… — проныл Дэн.

— До утра ещё так далеко, — философски вздохнул Майкл.

Я допил своё: решил — пить так уж пить… Мышь достал из внутреннего кармана куртки толстую записную книжку, полистал, что-то нашёл.

— Вот, Сэн, послушайте, — обратился ко мне, — что написал наш знаменитый Оттыч, отведав сей напиток.

И зачитал коротенькую и поэтичную историю появления вина «Казацкое»:

— «Жара. Усатенькие казачки топчут веснушчатыми ногами виноград в бочках. Донимают мухи и оводы. «Нету уж моченьки боле», — шепчут посеревшие губы худой, чернобровой казачки по имени Анна, — и она, проворно подобрав подол кашемировой юбки, садится на корточки… Тихое и ласковое журчание золотой струйки. На поверхности рыжего месива вспучивается пенная шапка. Казачки задорно смеются».

— Забавно, — сказал я.

— И главное, правдоподобно, — добавил Дэн, всё ещё морщась.

Ещё выпили. Особого хмеля от вина я пока не испытывал, зато тошнота угрожающе усиливалась. Казалось, «Казацкое» стояло в пищеводе, размышляя, стечь ли в желудок или броситься обратно наружу. Я часто сглатывал, толкая вино вниз, но желудок не очень-то хотел принимать непонятную жидкость… Как-то даже не верилось, что самый большой гурман и потенциальный сибарит абаканско-минусинской богемы, а вдобавок музыкант, художник, поэт и писатель Оттыч — Юра Толмачёв, с которым я познакомился месяца два назад в Минусинском театре, действительно пил такую отраву…

— Сэн, что вы невеселы? — спросил Мышь, сам уже достаточно весёлый.

— Да вот… — И я сказал модное тогда словцо: — Комплексую…

— Хорошее дело, — без иронии ответил он. — Полезное.

Дэн поигрывал на басу, Мышь и Майкл занялись тем, что зачитывали вслух и с выражением стихи Бодлера и Рембо, отрывки из «Дневника неудачника» из своих записных книжек.

Я слушал их, рассматривал, и они мне всё больше нравились. Да, романтики с самодельными песенниками в руках. Сыплют вычурными словечками, по-хорошему рисуются, при этом глотая отвратительнейшую гадость. Я вспомнил себя в семнадцать лет — я был таким же (только с выпивкой были тогда, в конце восьмидесятых, большие сложности); может, остался бы таким и до сих пор, если бы не армия — там-то надо мной хорошо поработали, яркую обёртку с меня содрали, и осталось ядро, которое пока ничем не возьмёшь — оно, скорее всего, растворится само под воздействием возраста и давления внешнего мира… Нечто подобное я им и высказал.

— А тебе сколько лет? — спросил Мышь.

— Двадцать три.

— Да-а, — серьёзно посочувствовал он, — годы…

Майкл (через несколько месяцев он, кстати сказать, утонет) поднял стакан:

— Давайте, чтоб ядро подольше не рассосалось!

— Рассосётся, — безысходно сказал Дэн. — Отсюда никто не уйдёт живым.

Странно, но мы все одинаково поняли эту фразу. Речь шла не о жизни как таковой, а о возрасте, о юности…

— Но можно остаться здесь, — сказал Мышь. — Сохранить себя.

Дэн усмехнулся:

— Попробуй. А мне… Я на четвёртом курсе, через полтора года закончу пед, и что дальше? А дальше — давление внешнего мира.

— По полной программе, — смеясь, добавил Майкл.

Выпили.

Утром я очнулся под столом.

Голова, конечно, раскалывалась, глаза, стоило их приоткрыть, выжигало светом. Во рту — будто крапивы нажрался… Кажется, минут пятнадцать я поднимался на ноги. Сел на стул и с трудом, исподлобья, огляделся. Мыша и Майкла не было. Дэн стоял на коленях перед ведром и грозно рычал. Почему-то я услышал рычания только когда увидел того, кто их производил. А когда увидел пустую трёхлитровую банку, накатил весь тот сложный аромат «Казачьего», и меня тут же вырвало.

Дэн обернулся, выдавил:

— Подотри! — И уткнулся обратно в ведро…

Через полчаса мы выползли из «Рампы», словно двое недодушенных из газовой камеры. Дэну обязательно нужно было в институт на какую-то важную лекцию. Я мечтал дотащиться до кафе «Лакомка» и выпить бутылку «Жигулёвского», попытаться съесть беляшик.

— На хрена ж я её пил, — ворчал Дэн, запирая дверь театра. — Ну и отра-ава…

Было довольно морозно, прохожие заметно зябли, но я чувствовал себя как в парилке. С трудом усмехнулся:

— Потогонная вещь.

Дэн в ответ длинно проматерился.

От «Рампы» до главного корпуса пединститута метров семьсот, а мне показалось, что мы идём бесконечно долго. Время от времени опасно поскальзывались (дни уже выдавались оттепельные, снег на тротуарах днём подтаивал, а по ночам застывал); чтобы удержать равновесие, приходилось делать резкие движения. При этом я был уверен, что вот-вот в голове лопнет что-то жизненно важное…