Анатолий Вассерман - Скелеты в шкафу истории

Более того, при всех невзгодах и лишениях войны Германия до 1945-го пребывала в образцовом порядке. Даже регулярные бомбёжки городов (в те годы ещё почти не было управляемых авиабомб, так что английские и американские тяжёлые бомбардировщики, забираясь на недосягаемую для немецких зениток высоту, практически лишались шансов поразить конкретный завод) не нарушили спокойствие общества, привычного к дисциплине. Военный переворот – не говоря уж о стихийной революции – дезорганизовал бы страну несравненно сильнее. Поэтому генералы попытались убить главу государства лишь тогда, когда договорились с западными противниками о немедленном прекращении боевых действий после своей удачи. Правда, вождь почти не пострадал от взрыва, так что порядок сохранился вплоть до военного поражения.

Но само согласование с противником действий после переворота – действие совершенно разумное. Ведь любой провал делегитимизирует власть. Значит, поражение может дать те же последствия, что и революция. Единственный шанс избежать полного распада общества – установление порядка извне.

Международное право не только признаёт право оккупантов брать на себя управление занятыми территориями, но и настоятельно рекомендует такой образ действий. И немцы в захваченных ими странах, и государства антинацистской коалиции в самой Германии, и вьетнамцы в Камбодже, очищенной от ультралевых фанатиков, считали наведение порядка своей обязанностью.

Если оккупанты пренебрегают управленческими функциями, свержение даже явно преступного режима влечёт поток новых преступлений. Хрестоматийный пример – вторая иракская кампания. Американцы распустили правящую партию, уволили всех состоявших в ней государственных служащих – то есть едва ли не весь аппарат управления – и долго не создавали ничего взамен. На совести Саддама Хусейна сотни тысяч погибших в ирано-иракской войне. Но за вычетом этих потерь, случающихся не только в диктаторских странах, по его вине убито куда меньше, нежели в разразившейся на почве безвластия схватке множества общин, чьи распри он сдерживал самыми жестокими способами.

С этой точки зрения разумно выглядит сотрудничество отечественной внесистемной оппозиции – и до 1917-го, и сейчас – с зарубежными политиками. Разрушаешь управленческую структуру государства – держи в запасе систему внешнего управления, дабы переворот не обернулся пагубным безвластием.

Но если оккупанты отсутствуют или по каким-то собственным соображениям (скажем, ради окончательного избавления от оккупированного конкурента) не желают исполнять свои международно признанные обязанности – даже свирепейшая диктатура лучше революции.

[85]

В числе ключевых элементов национальных мифов многих постсоветских республик – рассказ о расстрелянном возрождении. Среди жертв волны репрессий 1937–38-го – многие из тех, кто, начиная ещё с разгара Гражданской войны, радостно создавал национальные культуры советских народов.

Как гражданин Украины я знаю в основном украинскую ветку расстрелянного возрождения. Некоторые цветы на этой ветке и впрямь замечательны.

Известнейший из творцов современного украинского языка Николай Григорьевич Фитилёв (псевдоним – Мыкола Хвыльовый, то есть Волновой) до приговора не дожил. 13-го мая 1933-го видный прозаик и публицист пригласил домой коллег и перед ними застрелился. Было за что. Так, его слова «Рим и сегодня тлеет, но никакой Муссолини уже не поднимет его на высоту былой грандиозы» в тогдашнем контексте воспринимались как однозначное одобрение вождя Союза Борьбы, хотя коммунисты (а бывший чекист Фитилёв – член компартии) считали фашистов главными своими врагами. Первичной дифференциацией в обществе он полагал процесс образования национальных государств, а по Марксу – да и по здравому смыслу – общество дифференцировалось задолго до появления самого понятия нации. «И самостоятельна Украина не потому, что этого хотим мы, коммунисты, а потому, что этого требует железная и необоримая воля исторических законов, потому, что только таким способом мы ускорим классовую дифференциацию на Украине» – несовместимо с идеей строительства коммунизма как бесклассового общества. Эти отклонения от классики – не мелочь (как кажется по нынешнему забвению марксизма), а стратегические разногласия в выборе пути развития страны.

Основоположники коммунизма по опыту французской буржуазной революции считали социалистическую революцию возможной только во всём мире сразу, чтобы старый строй не пытался силой задавить новый. Если бы революция началась, как они ожидали, в самой высокоразвитой стране, остальные скорее всего последовали бы передовому примеру. Но революция случилась в далеко не совершеннейшей в ту пору Российской империи. Она могла только агитировать за перевороты в других местах. И контрпропагандисты тут же объявили идею мировой революции продолжением имперской экспансии.