Александр Уразов - Судьба штрафника. «Война всё спишет»?

От меня не ускользнуло, что это ее обрадовало. Потом я добавил, что ей предстоит новое любовное свидание с пиковым королем-офицером, выпивка, любовь, а в будущем расставание, слезы и новая любовь.

Я взял за основу версию, связанную с недавним разговором. Хозяйка поведала, что у них в деревне есть молодушка, которая плохо живет с мужем, присыпает его, а сама среди ночи убегает к нашим офицерам и гуляет с ними до зари. У нее стоит большая кадушка браги для выгонки самогона, брага перекисает, но она не гонит самогон, а ждет, когда заберут в армию мужа, что она ненасытна в любви, красива и мужики сходят от нее с ума, так как она одним не довольствуется.

Мне почему-то подумалось, что это была она, и я не ошибся. Тогда моя «клиентка» в смущении сказала:

— Вам мабудь хтось розказав и набрехав на мэнэ?

— Ну кто мне мог рассказать? Я вас вижу первый раз, вы меня — тоже. И ведь не я все это говорю — говорят карты. Я начал пересказывать с еще большими подробностями особенно яркие эпизоды, поскольку знал, что передо мной именно та, о которой шли сплетни. Я пересказывал, тыча пальцем в карты, о чем говорит то или иное сочетание.

— Ну, раз вы так всэ взналы, сказалы правду, то тоди видгадайте скилькы мени рокив?

Я перетасовал карты, посмотрел на нее, прикинул, что раз она вышла замуж перед самой войной примерно в 18 лет, — такая темпераментная женщина не будет тянуть с этим делом, — то ей сейчас должно быть 22 года. Я вытащил какую-то карту, сделал вид, что произвел какой-то расчет, и назвал цифру.

— Ваша правда — двадцать третий пишов. А скильки рокив моему чоловику?

Поженились они до войны, в нормальных условиях, а тогда женились, как правило, с разницей в два-три года. Значит, ему… Я вытянул карту и сказал:

— Двадцать четыре.

— Правда, двадцять пятый. А як вы довидалысь?

— Вот видите, я вытащил десятку, к ней добавляю четырнадцать. А у вас была восьмерка.

— Ну! Будь ласка, погадайтэ, як мэнэ зваты.

— Карты это сказать не могут, но я попробую, — и я принялся тасовать карты, думая: если и не узнаю — неважно, главное я уже угадал, теперь можно и ошибиться. Я ворошил в голове украинские женские имена и выдал:

— Леся!

Она со страхом смотрела на меня.

— Ачоловика?

— Иванко! — назвал я самое распространенное мужское имя.

— Щыро дякую! — И она почти выбежала из дому.

Вошла хозяйка и спросила:

— Що цэ вона як птыця вылетила?

— Да я сказал ей, что было, что есть и что будет.

Хозяйка хихикнула.

В тот же день муж Леси получил повестку из военкомата и в числе других ушел в райцентр, чтобы успеть к назначенному сроку. Леся провожала его дальше всех, громко причитая, а вернувшись, тут же приступила к выгонке самогона. На хмельной душок потянулись военные, и вечером там были уже все наши офицеры и старшина Кобылин. Он сдобрил ужин американской тушенкой и консервированной колбасой, у хозяйки нашлись соленые огурцы и грибы. Началась пьяная оргия на всю ночь, о которой потом рассказал мне Ваня Живайкин. Скоро в доме Леси не только ночами дым стоял коромыслом. Она втянула в свой круг веселых вдовушек и солдаток с расхожей моралью «война все спишет».

Обещанные за гадание самогон и сало Леся так и не принесла: то ли ей было некогда, то ли все сказанное мной осуществилось слишком быстро и точно, и ей было стыдно показать глаза? Я же, хотя женщина и жила почти по соседству, не решился зайти к ней потребовать должок — дух в ее избе был мне не по нраву. А на следующее утро хозяйка вновь подняла меня с постели:

— До вас прыйшлы, просять выйты.

Я оделся, думая, что Леся все же принесла обещанное. Может, уговориться с ней погадать еще раз, за другое вознаграждение? Но за дверью оказалась маленькая сухонькая старушка, которая, увидев меня, закланялась и залопотала. Она сказала, что ходит слух о моих удивительных способностях говорить всю правду, какая есть на картах, и она нижайше просит погадать ей. Это было уже слишком, тут не до шуток и флирта.

— Бабушка! Я гадаю только молодым. Вам я не могу погадать.

— Ну що ж… Воно, звичайно, молодым цикаво гадать, нэ то що мэни, — с печалью и обидой тихо проговорила старушка. — Тильки я хотила взнаты нэ за сэбе, а за сыночка: забралы його в армию в сорок першому, та як у воду канув. Хотелось бы взнаты, живый чы ни… — И она прижала конец платка, которым была повязана, к губам, а глаза заблестели слезами.

— Жив, бабушка, жив, не горюйте! Ждите, он придет! — Боль резанула по моему сердцу. На ее месте могла быть и моя мать, у которой на фронте трое сыновей. Знает ли она, где мы? Сейчас же надо написать письмо.