Александр Уразов - Судьба штрафника. «Война всё спишет»?

Нам с Марийкой предоставили единственную в доме кровать. Я заставил себя обнять женщину, и мы опрокинулись на постель. Марийка, раздеваясь, что-то шептала, разделся и я. За выступом стены, у Живайкина, тоже возились, шептались. Я слушал, и мне стало противно, что самое интимное, сокровенное делалось почти открыто, грубо, в присутствии других.

Я делал все, что нужно в таких случаях, но только чтобы не опозориться перед женщиной. Сбив первый пыл, Марийка почувствовала мою неискренность, замерла, а затем решила разжечь во мне страсть. Теперь уже она лгала в чувствах, но ей было проще…

Назавтра меня захватили новые заботы: из штаба армии пришло распоряжение направить в запасной полк для прохождения медицинской комиссии желающих поступить в летные и танковые училища. Бумага поступила с большим опозданием, и я бросился оформлять на себя необходимые документы: рапорт, аттестаты, автобиографию, затем попросил у Сорокина верховую лошадь, чтобы без задержки добраться в 202-й запасной полк.

Сорокин дал мне своего коня, что было для меня большой неожиданностью. У него был прекрасный гнедой с белой гривой и хвостом жеребец под отличным немецким седлом. Может быть, он хотел, чтобы я его хорошо погонял?

Когда я приехал в запасной полк, мне сказали, что я опоздал — добровольцев уже отправили часа три назад. Моего жеребца тем временем окружили бойцы и командиры, восхищенно цокали языком, качали головами. Наверное, промедли я немного, и его бы отобрали или увели, но я уже вскочил в седло. Конь присел на задние ноги и с ходу пустился в галоп. Так я и не стал летчиком, а мог бы, будучи тогда в расцвете лет и в отличной физической форме.

Вскоре мы выступили из несчастливого для меня села и направились к переправе через Днестр. Нас провожали молодушки, выглядывая из-за плетней и сдерживая слезы. Из-за угла нашей квартиры смотрело на нас с такой болью красивое цыганское лицо Ганки, что мне хотелось соскочить с подводы и утешить ее, расцеловать на прощанье. А может, она хотела, чтобы это сделал Ваня Живайкин?!

Через Днестр была наведена паромная переправа. Мы миновали ее благополучно, но лишь минуты назад был налет вражеской авиации — от зениток, установленных на склоне левого берега, несли раненых девушек-зенит-чиц.

Мы вступили в Молдавию. В первом же селе наши старшины, еще не успев расположиться, уже притащили откуда-то ведро вина — молдаване встречали нас с радостью и не скупились на угощение.

Но когда я сел обедать с офицерами за общий стол и все подняли кружки и стаканы, наполненные тягучим, густым, как кровь, вином и выпили, к Сорокину подошел ординарец и что-то шепнул. Сорокин вышел из дома. Перед ним стоял местный священник, который смущенно и просительно начал говорить, что наши солдаты забрали большую часть его запасов «христовой крови» — вина для причастия, выдержанного кагора. В Молдавии понимают толк в винах, и поэтому священник не может заменить вино для причастия другим.

Так вот что стояло у нас на столе! «Христову кровь» хлестали не серебряной ложечкой, как у попа, а стаканами и кружками. Если от приема ложечки с ноготок размером отпускались все грехи, то от кружек и стаканов наши грешники-штрафники должны были стать святыми!

Пока Сорокин вызывал старшин и делал им внушение, штрафники уже пели песни и пробовали танцевать. Командир роты после обеда с кагором отослал всех командиров в свои взводы, чтобы те во избежание беспорядков прекратили коллективную пьянку, изъяли все вино у солдат и вылили. Вылить?! Вино!!

Так в нашем обозе появилась новая подвода — водовозная бочка, полная вина. Она потом сопровождала нас до конца войны, и до самого расформирования нашей части ни разу не опорожняясь до дна.

Утром я, ступая на вершины замерзших кочек, пошел в уборную. Я возвращался вдоль плетня, где взошедшее солнце еще не растопило замерзшую за ночь корку, когда совсем рядом со мной разорвалась фаната, забрызгав меня грязью. К счастью, осколки прошли мимо.

Я осмотрелся. Вдоль стены соседней хаты крался солдат, а молодая женщина пряталась от него за углом — так мы играли когда-то в детстве. Этот солдат и швырнул фанату в огород, чтобы запугать женщину и заставить обнаружить себя. Я перемахнул через поваленный взрывом плетень и бросился к бойцу. Он увидел, что я бегу к нему и хотел скрыться в хате, но я схватил его за шиворот в сенях и начал молотить. Он был пьян, не самого могучего сложения и не сопротивлялся, что сразу охладило мою ярость. К тому же это был первый за много лет случай, когда я бил человека.