Пётр Вайль - Свобода – точка отсчета. О жизни, искусстве и о себе

Профессионалу труднее. Он знает, что новая ситуация требует нового мышления, новых форм, нового языка. Образ Спасителя на привычном месте портрета генсека — не решение проблемы, а, пожалуй, лишь усугубление ее. Восхищение шпионом Гордиевским трудно рассматривать как компенсацию за формулу «сегодня он играет джаз, а завтра родину продаст». Смена «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» на «Без гнева и пристрастия» над названием газеты — знак не столько новых принципов, сколько веры в необходимость путеводного лозунга.

Профессионалу трудно, и это очень заметно по всей прессе эпохи гласности, так еще и не нашедшей своего способа выражения за четыре с лишним года.

Тематическая новизна больше не удивляет. Партизан, паромщиков, парашютистов и парторгов потеснили проститутки, предприниматели, правозащитники и протоиереи, но экстенсивный метод оказался в журналистике не более успешным, чем в сельским хозяйстве. Целину подняли — что дальше?

Жанровый спектр остался в основном тем же. Необычными были антиинтервью в «Огоньке», пока в них не увеличился вес частицы «анти», сводя к минимуму тонкую игру непрямыми вопросами. Из принципиально нового — наверное, лишь обилие мелкой живой информации и микрорепортажей, чем отличаются «Московские новости».

Стиль в большинстве — тот же. Что до молодого поколения, то оно заметно тяготеет к поэтической неопределенности: даже талантливых Н. Чугунову и А. Терехова я читаю иногда с трудом и досадой — тонкий журнал все-таки не сборник стихов. Понятно, что это реакция на черно-белое упрощение, и любопытно, что 90-е смыкаются тут с 70-ми, только мы не хотели в общем хоре прославлять власть, а нынешняя молодежь не хочет в общем хоре ее хулить. Что более или менее все равно: в криках «Да здравствует…!» и «Долой…!» окончания лозунгов не столь существенны.

Тупик ощутим явственно, в чем темпераментно и честно признался молодой журналист Д. Радышевский, четко сформулировав: «Мессианский этап журналистики закончился». К сожалению, суждение слишком поспешно, и его опроверг тот же автор, написавший на той же странице «Московских новостей»: «Время журналистики прошло».

Это не одно и то же. И пока между понятиями «журналистика» и «мессианская журналистика» ставится знак тождества, будут царевичи в меду и кентавры в Артеке, ударные стройки в монастыре и генсеки в ризах, а правда ада будет прорываться на поверхность Западно-Сибирской низменности. Не будет только журналистики.

Знание учителя и вождя лестно и удобно. Вспомню хотя бы о том, как журналистская книжечка открывала двери ресторанов и гостиниц. Правда, со временем выяснилось, что распахивались они в тупик. А выход из него — один. Как бы ни ценили у нас на родине токаря за тенор, шахматиста за мускулатуру, академика за простоту, профессия рано или поздно станет только профессией, не больше и не меньше. Дело в различии критериев, а для профессионала устойчивы и долговременны лишь критерии профессиональные. Журналист неизбежно будет всего лишь журналистом. Не больше — но и не меньше! Другого варианта нет. Есть другие профессии.

В последние лет десять-двенадцать чтение античных источников для меня — одно из наибольших удовольствий. Правда, с наступлением гласности мой читательский кругозор сильно изменился: с одной стороны, страшно сузился, с другой — расширился необычайно. Устоявшиеся, освященные столетиями имена потеснили невиданные феномены. Вместо «Анналов» — «Независимая газета», вместо Валерия Катулла — Валерия Новодворская, вместо писем Плиния Младшего — письма читателей «Огонька».

Древняя история осталась фоном, время от времени выходя на сегодняшнюю поверхность в виде аналогий — то менее явных, то почти прямых. Но августовская российская смута заставила остро вспомнить о древнеримской «буре гражданского безумия», как назвал историк Анней Флор события I века до нашей эры.

Я достал с полки изрядно запылившиеся книги и поразился параллелям — не столько фактическим, сколько социально-психологическим. Временная дистанция в две тысячи лет позволяет взглянуть на нынешние дела, быть может, более трезво, чем из гущи происходящего. Да и с чем сравнивать события в Третьем Риме, как не с Первым? Конечно, исторические сопоставления ущербны: слишком многое меняется в жизни со временем. Но, вероятно, менее всего — человеческая природа, будь то личность или толпа.