Ничего такого я говорить не стал. Больше того, я ощутил некую правоту в словах бильярдистов. Во всяком случае возражать мне хоть и было что, но не хотелось.
Когда советские летчики сбили на Дальнем Востоке южнокорейский пассажирский самолет, на стандартный нью-йоркский вопрос о происхождении я, предварительно рассмотрев себя в зеркале, твердо отвечал: финн. И уже в качестве финна смотрел, как в знак протеста выливают в Гудзон советскую «Столичную». Протест дурацкий: водка не виновата. Будучи такой же частью культуры, как и книга, она тоже не отвечает за ракету или танк. (Если, конечно, летчики не были пьяны, а зачитались они вряд ли.)
С перестройкой надобность притворяться отпала, разве только затем, чтоб не надоедали: русским быть модно и потому обременительно. Недавно мне задали дежурный вопрос на смеси итальянского и английского в кабине канатной дороги, поднимающейся на Этну: «Как вы думаете, Горбачев долго продержится?»
Я понимаю этого встревоженного сицилийца, и Кундеру понимаю тоже, и бильярдистов в баре, и идейных борцов со «Столичной». Труднее понять себя — почему вместе с острым чувством стыда испытываешь смутное ощущение торжества и злорадства? Почему оно продолжает шевелиться даже в стране, которую ты выбрал сознательно, в которой тебе жить и умереть. Почему столь причудлива связь со страной, которая не только навсегда забрала у тебя при отъезде гражданство, но и сделала это брезгливо и злобно, при всей своей духовности потребовав за это денег?
Это смутное ощущение именуется — «мы страшнее всех». Нас не любят, но боятся, а значит — уважают.
Причем произносит это не только мой язык. Для Кундеры «мы» — это и Брежнев, и я, и Достоевский, и, судя по всему, Бродский. Для бильярдистов — я вкупе с генералами-афганцами. (Качество компании снижается — уж какая есть.) Для ползущего на вулкан сицилийца «мы» — это мы с Горбачевым. И во всех случаях «мы» — сильные, непонятные, непредсказуемые, самые страшные на земле.
Не реже раза в месяц я говорю одно и то же очередному писателю, поэту, режиссеру:
И не думайте! То, что вас пригласил престижный университет, и столько платят, и всюду зовут, — замечательно. Вас печатают и ставят — великолепно. Но даже не думайте, что, если вы останетесь здесь навсегда, все пойдет так же. Вы талант. Но вы будете одинокий талант сам за себя, в конкуренции с другими. А сейчас вы — это «мы», вы представитель державы, набитой атомными бомбами, чьи баллистические ракеты нацелены во все уголки земного шара. Поэтому всем страшно интересно, что вы рассказываете о царскосельских мотивах поздних символистов. А вот когда приедете один и у вас будет в лучшем случае ракетка для пинг-понга, всем станет неинтересно, потому что нестрашно.
Почти никто не верит. Трудно поступиться самоценностью личности, особенно если личность — твоя. И особенно если держава рассыпается, ее атомные реакторы меняют на тушенку, ее танки вязнут в песках, а ракеты летают как бабочки. Все так, но полувековые устои не рушатся в одночасье. Россия для Запада — все еще грандиозный монстр, которого надо бояться и в отпущенную меру интеллекта сублимировать свой страх: меня из бара гонят, турист на Этну не смотрит — волнуется, не заменит ли Горбачева полковник Алкснис, владельцы «ликерсторов» из Гудзона обратно водку выпаривают, Кундера который год Достоевского не перечитывает.
А все потому, что как осерчаем, как бабахнем! «Кто нажал красную кнопку?! Неизвестно? Ну и хрен с ней, с Голландией».
Родина всегда была страшной. Страшной и угрюмой. Самые главные люди — в самых некрасивых костюмах. Самые нарядные интерьеры — под землей. Самое прославленное искусство — казарма: и собственно знаменитый балет, и тот, у Мавзолея, где каждый шаг выматывает душу, как «Болеро». Песни — то оскал на надрыве, то «медленные, протяжные, с долгими паузами, рассчитанные на людей с загубленной жизнью» (Валерий Попов). Пятая Золотая Звезда на грудь — и хоть бы тень усмешки.
Когда сам в той среде, это незаметно: ты хохочешь, начальство ухмыляется, друзья посмеиваются, девушки хихикают: фу, дурак. Но, в общем-то, и изнутри смешного мало. А извне — тем более. Один из главных юмористов страны Григорий Горин говорил мне, что впервые осознал мрачную серьезность родины, когда споткнулся взглядом о пограничника, возвращаясь домой, да так и пошел спотыкаться. Никак не скажешь, что на Западе кругом веселье, но что касается России, я впервые увидел ее смешной здесь.
Читать дальше
Конец ознакомительного отрывка
Купить книгу