Пётр Вайль - Свобода – точка отсчета. О жизни, искусстве и о себе

Грегор-насекомое свободнее Грегора-человека — и важно, что это свобода не только от социальных обязательств (служба, семья), но и самая простая и внятная свобода передвижения, что блестяще демонстрирует на сцене Барышников. Поразительно, как его герой, лишь рухнув вниз по общепринятой шкале системы органического мира, взмыл к вершинам иной системы координат — стал из двухмерного, как все мы, трехмерным. Добавил к нашим длине и ширине (пол) — высоту (стены и потолок). То есть — увеличил ареал свободы за счет дополнительной координаты и тем, несомненно, выиграл, хоть и проиграл эдипово сражение с отцом: пространство Грегора-таракана больше, чем пространство Грегора-человека. А время у них единое — оба смертны.

Преимущества закрепощенного человеческого бытия Замзы исчезают на глазах по мере разворачивания свободного бытия насекомого. Членораздельная речь оказывается обременительно ненужной коммуникацией, и утративший ее Грегор размышляет: домашние думают, что он их не понимает, потому что они сами не понимают его, — ситуация столь же тупиковая, сколь знакомая и распространенная.

Вещи — вот, пожалуй, последнее, за что хотел бы уцепиться Замза. Когда мать и сестра собираются вынести мебель из его комнаты, он противится превращению ее «в пещеру, где он, правда, мог бы беспрепятственно ползать во все стороны, но зато быстро и полностью забыл бы свое человеческое прошлое».

Комод и письменный стол — знаки человеческого достоинства. Человек — животное, любящее несъедобные предметы. Я рекомендую это определение составителям энциклопедий, упустившим из вида Кафку.

Семейная драма выходит на уровень гигантских обобщений, ничуть не теряя остроты конкретной проблематики. Мастерство инсценировщика и режиссера тут сказывается в том, что семья все время остается на авансцене — в переносном и прямом смысле слова, а философский подтекст уведен на задний план — опять-таки и иносказательно и буквально. Проблемы психоанализа на наших глазах заслоняются онтологическими вопросами. Каким образом выполняется эта задача в рассказе — ясно: перед нами авторский текст. Зрительный же образ по сравнению с образом мысленным — тяжел и неповоротлив. Но тут — Барышников.

Выдающийся американский актер Дастин Хоффман сыграл роль Шейлока в спектакле по пьесе Шекспира «Венецианский купец». Дебют состоялся в Лондоне, а затем труппа приехала в Америку и демонстрирует спектакль на Бродвее.

Хоффман очень хорош, хотя надо признать, что кино ему идет больше. Хоффман — минималист, его изобразительные средства скупы и лаконичны. Кино приучило артиста к выигрышности крупного плана, он виртуозно пользуется такой ценной возможностью, зная, что колоссального впечатления можно добиться движением века или подрагиванием губ. В театре же господствует средний план. Актеры старой школы этим оперировать умели, скажем, Лоуренс Оливье и в кинематографе работал на жесте, позе, пафосе. Хоффман — актер эпохи кино, привыкший к работе с камерой. Все равно, конечно, его высокое мастерство сказывается и на сцене, тем более что он играет одну из самых знаменитых ролей мирового театрального репертуара — Шейлока.

Шекспировский «Венецианский купец» впервые был издан в 1600 году под заглавием «Превосходнейшая история о венецианском купце. С чрезвычайной жестокостью еврея Шейлока по отношению к сказанному купцу, у которого он хотел вырезать ровно фунт мяса».

Поскольку не все помнят сюжет пьесы, напомню, что речь идет о залоге, который назначил венецианский еврей Шейлок венецианскому купцу Антонио: в случае просрочки выплаты долга Шейлок имеет право вырезать из тела Антонио фунт мяса. Довольно дикое условие на взгляд современного человека, но тем не менее воспринимавшееся современниками Шекспира нормально.

Более того, на этот сюжет известны несколько произведений — в частности, «Мальтийский еврей» Кристофера Марло. Шекспир не стеснялся заимствовать чужие темы и даже конкретные эпизоды и выражения, просто у него все получалось лучше, чем у других.

Так что торжествующий Шейлок приходит на суд во Дворец дожей с ножом и весами, а принимающий идею правосудия Антонио расстегивает рубаху, готовясь к смерти. Шейлок тем временем точит нож о подошву. Однако все заканчивается хорошо: хорошо для Антонио, для Шейлока хуже некуда.

То есть еврей у Шекспира — персонаж, несомненно, отрицательный. Хотя, как и любые шекспировские образы, он не однозначен, о чем напоминал Пушкин: «Шейлок скуп, сметлив, мстителен, чадолюбив, остроумен». Но по прочтении пьесы не остается сомнения в том, что Шейлок Шекспиру неприятен, равно как и зрителям того времени. Но вот это и есть ключевое слово — «того времени». Режиссер спектакля сэр Питер Холл и Дастин Хоффман выводят на сцену совсем другого Шейлока, которого не опознал бы, пожалуй, сам Шекспир. При этом надо отметить, что никаким переделкам пьеса не подвергалась, все мизансцены и реплики — в полной сохранности. И Хоффман нигде не отступал от шекспировской буквы, просто слегка сместил акценты.