Пётр Вайль - Свобода – точка отсчета. О жизни, искусстве и о себе

Классический помощник — в фильмах о Джеймсе Бонде: остряк изобретатель, поставляющий чудо-приспособления. При этом сам бондовский цикл к жанру ПФ не относится, ибо нарушает важнейшую заповедь — абсолютную серьезность: ирония разрушительна для прямого восприятия.

Вероятность гибели других помощников (однополчане по Вьетнаму, сослуживцы-полицейские, завязавшие мафиози) прямо пропорциональна их привлекательности. Заведомо обречены те, у кого рожает жена, завтра свадьба, вечером свидание: упоминание об этом — смертный приговор.

Не доживают до финала женщины героя. Вообще в ПФ дружба, как в романах Хемингуэя и Николая Островского, теснит любовь на периферию эмоций и сюжета. Женщина — разновидность помощника, слабо компенсирующая неумелость преданностью. Главное ее назначение — вызывать дополнительный гнев в герое, склонившемся над ее трупом.

Животные — в силу иррациональности своего поведения — попадаются нечасто. Пригретая собака может вовремя залаять, но обычно эти функции в ПФ переданы механизмам, уход за которыми (смазка, заправка, чистка) носит явно зооморфный характер. Неживая материя не подводит. Верный признак ПФ — любовь к оружию и разговоры о предпочтении марок: Грязный Гарри в исполнении Клинта Иствуда не пользуется ничем, кроме «магнума».

Даже с помощью друзей и оружия герой побеждает не сразу — все «как в жизни», как в древних жизнеподобных «романах испытания». Сначала его сильно бьют, топят, жгут паяльной лампой, режут мясными ножиками, отчего он только укрепляется в правильности замысла. Потом он превосходит всех в скорости: никто еще не видал ПФ без автомобильной погони. Потом — в силе, что сводится к единоборству. Как бы сложна ни была применяемая в картине техника, финал решается рукопашной. Бой с архиврагом обычно долог, именно потому, что ведется голыми руками, иногда с помощью нестандартных предметов: штопора, шампуня, старинной шпаги, прокатного стана, карандаша, экскаватора.

С врагами помельче расправа, напротив, быстра. Тем и отличается положительный персонаж от отрицательного, что сразу стреляет в голову. Злодей же, натура более художественная, привязывает героя к пилораме, которую должна включить через систему шестерен и веревок догорающая свеча, и беззаботно уходит. Тем временем приходит друг или просто свеча гаснет. Злодея губит избыток воображения вкупе с верой в науку и технику. Герой же не верит ни во что, кроме дружбы, и возникает в дверном проеме, изорванный и окровавленный, в тот момент, когда злодей с хохотом закуривает дорогую сигару.

Смех злодея — отдельная тема. Даже неискушенный зритель сразу различает своих и чужих по смеху. Прежде всего герой ПФ не смеется вообще: у него кого-то (или всех) похитили, изнасиловали и убили. Он лишь располагает диапазоном улыбок от саркастически-горькой («Говоришь, я еще буду счастлив?») до мальчишески-добродушной («Ты славная псина!»), но смеяться ему не с чего.

Зато беспрестанно хохочет злодей. Он относит к себе формулу Гоббса: «Чувство смешного вытекает из внезапно возникающего чувства превосходства», не ведая, что превосходство мнимое, что уже погасла свеча и задушены часовые. А он все хохочет.

Объяснение этому феномену поэтики ПФ дает Достоевский в «Подростке»:

Смехом иной человек себя совсем выдает, и вы вдруг узнаете всю его подноготную… Если захотите рассмотреть человека и узнать его душу, то вникайте не в то, как он молчит, или как он говорит, или как он плачет, или даже как он волнуется благороднейшими идеями, а вы смотрите лучше его, когда он смеется… Смех есть самая верная проба души.

Теоретически осознанный и (или) эмпирически опробованный смех стал самой лаконичной черно-белой характеристикой в жанре ПФ. Он безошибочно выдает негодяя, а чтобы избежать путаницы, герой не смеется вовсе и в полной серьезности убивает своего смешливого антагониста, ПФ воспроизводит простоту и убедительность по сути фольклорных образов, вынося за скобки не только сюжет, но и характеры, и стиль, и композиционные приемы: все это всегда одинаково, оттого несущественно. Зато есть наглядное и ощутимое прикосновение к древним архетипам, есть то, что А. Веселовский называл пластической силой — силой, которая способна творить самостоятельно, вне зависимости от темы, идеи, сюжета.

Подобным качеством обладает любой текст (Цветаева: «Поэта далеко заводит речь», Бродский о «центробежной силе» стихотворения), но мало есть видов творчества, эксплуатирующих готовые формы с такой непринужденной легкостью — апеллируя лишь к пластической силе с ее самоценной привлекательностью сырой эмоции, без лишних наслоений культуры.