Валентин Оскоцкий - Дела давно минувших дней (Киевская Русь в романах Павла Загребельного)

Воплощение мысли сословной - Изяслав Мстиславович, на всем долгом пути от Киева до Ростово-Суздальской земли оставивший свой кровавый, разбойничий след - "сожженные... города и разграбленные княжескими дружинами села". Иное дело - Юрий Долгорукий, опечаленный болью земли, которую "терзает... и будет терзать" его противник. Вступив в междоусобную борьбу с ним, он полон решимости "объединить землю, так бессмысленно разъединенную, завершить начатое дедами и прадедами, довести до конца, ибо получилось почему-то так, что люди живут в том же самом доме, а в мыслях они разъединены и отделены друг от друга". Он силен этой мыслью народной, которая поддерживает его и в ратном деле, и в мирных трудах, укрепляет в заповедях, оставленных Владимиром Мономахом: "власть княжескую нужно врезать в самом сердце земли городами, крепостями, дорогами, мостами, волоками".

Читателя, помнящего о том, что в предыдущих своих романах Павло Загребельный не "пощадил" ни Ярослава Мудрого, ни Владимира Мономаха, может удивить это настоичивое стремление представить Юрия Долгорукого печальником и радетелем русской земли. Удивление возрастет еще больше, когда он дойдет до публицистического отступления-спора с традиционными летописными оценками князя: "Летописцы нарисуют нам его совсем не таким, каким он был на самом деле, чтобы выставить этого князя даже внешне непохожим на других, отказать ему в благородстве, в обыкновенной человеческой привлекательности. Не напишут, что он был высокого роста, а найдут слова уклончивые: "Был он великоват". Не заметят его юношеской гибкости, которую он сохранил до преклонного возраста, а напишут: "Толст", - потому что чаще всего люди видели его на морозах, среди заснеженных просторов Залесского края, в кожухах, в боевом снаряжении... Не простят того, что он пренебрегал боярством и воеводами, не простят того, что он любил трапезовать с простыми отроками, не простят ему ни песен с простым людом, ни его размышлений, на которые не приглашались бояре, зато допускался туда каждый, кто имел разум и способности, - за все это Долгорукий будет иметь отместку..."

Что это: нескрываемое любование героем, отказ от диалектического взгляда на его место и роль в истории, преклонение перед сильной, исключительной личностью? Поспешно было бы заключить так, хотя, отметим, в романе действительно есть отдельные эпизоды и сцены, допускающие вневременную идеализацию князя, представляющие его народолюбцем и миротворцем, который становится даже жертвой своего простодушия и доверчивости. Однако в целом они, как и некоторый публицистический "пережим" авторских отступлений, вроде приведенного, все-таки чужеродны в образном строе повествования, опирающегося, как и другие романы Павла Загребельного, на точные конкретно-исторические критерии и социально-классовые оценки. Как правило, последовательно соблюдая их, писатель не нарушает правды характеров и обстоятельств: понимание героями романа своего сложного времени исторически отвечает уровню их социального сознания. Юрий Долгорукий чаще всего увиден в романе глазами Дулеба, а его нравственные оценки не всегда принадлежат самому писателю. Отсюда нередкие поправки к ним, которые высказывают в романе и плавильщик Кричко, упрекая Дулеба, что тот "заблудился" между сильными мира сего, и даже верный Иваница, вступающий в спор со старшим другом. "...Ты, человек, который помогает людям в их страданиях. Теперь же сам прославляешь страдания", замечает он в ответ Дулебу, не соглашаясь, что "дела державные часто требуют от человека жертв".

Да, лекарь Дулеб, продолжая у Павла Загребельного галерею героев из народа, открытую в "Диве" зодчим Сивооком, более других выражает в романе народную точку зрения, но она не возвышается над эпохой, а принадлежит ей и рождена ее условиями. Условия же эти если и оставляют человеку возможность свободного выбора, то лишь такую, о которой говорит Дулеб: "Выбирать князей - это тоже добрая воля... Не они нас выбирают, мы их. Вот где свободный человек..." Свобода, конечно же, относительная - это тонко подмечает тот же Иваница, ссылаясь на свой небольшой, но уже достаточно горький житейский опыт: "Когда-то я был просто Нваница и не знал никаких хлопот, теперь стал тем, кого могут убить. Хотят убить. Ищут для этого, ловят. А за что? Во имя задуманного князем Долгоруким? С этой стороны князь, с другой стороны еще один князь. Иваница между ними. Один князь может убить Иваницу во имя другого князя. Но не во имя самого Иваницы, получается. Был ли кто-нибудь среди людей, кто просто защищал свое собственное имя, Дулеб? И чтобы убивали его за то, что он есть он, а не чей-нибудь прислужник, посланец, лазутчик, сторонник?"