И тут стоит рассказать об этическом содержании моего ремесла. Важнейшая его суть: открыть человека и помочь человеку. Думаю, что в документалистике делать нечего писателю или журналисту, которого чисто литературная удача, хорошо написанный очерк или эссе — размышление о добре и зле радует больше, чем живое участие в человеческой судьбе. Яркий судебный очерк читают миллионы. Письма, хождения по инстанциям, ходатайства о пересмотре судебного дела могут быть видны лишь немногим. Но тот, для кого написать важнее, чем совершить , кто от шумного выступления на «полосе» испытывает большее удовлетворение, чем от «тихого» освобождения невинно осужденного, в лучшем варианте — неплохой беллетрист, но не выше.
Публицистика, в отличие от других жанров литературы, — дело непосредственное.
Чтобы заострить эту мысль полемически расскажу небольшую историю. Я не выдумал ее, хотя она и выглядит, возможно, излишне патетически. Но это не от моего воображения, а от характера героя, в котором человеколюбие порой возвышалось до патетики.
Подлинное его имя появилось в печати один-единственный раз, когда он умер, упав на улице с остановившимся сердцем. Вот тогда-то и появилось имя его в черной рамке, немного странное для человека, родившегося в вологодской деревне: Кюн Евгений Викторович. Читателям он был известен как Ин. Андреев, автор умных, талантливых, добрых книг.
Однажды — он работал тогда в железнодорожной газете — Евгений Кюн получил долгожданную командировку на юг, в овеянный романтикой город. В поезде он совершенно случайно узнал, что на маленькой станции, которую они через час минуют не останавливаясь, у стрелочника Киселева большое несчастье. Когда он дежурил, загорелся его дом в полуверсте. Человек видел — горит, но не побежал, остался верен долгу — шли поезда. Жена его тоже была в тот час на работе. И вот уже несколько месяцев они бедствуют без крова.
Кюн сошел на этой станции (убедил начальника поезда, и тот распорядился затормозить состав), нашел Киселева, выяснил обстоятельства дела и передал по селектору двадцать строк в газету.
Стрелочнику объявили благодарность и выдали солидную сумму — на постройку дома. Его послали учиться, и он стал потом начальником станции.
Кюн не написал большой вещи, ради которой поехал на юг. Он вернулся в Москву и боролся за действенность тех двадцати строк. Но победа, которую он одержал, стоит, думаю, литературного успеха. Я имею в виду и победу над самим собой: это нелегко все же — «перестроить» себя в несколько минут, отложить задуманное, сойти поздно вечером на полустанке.
То, что он совершил, можно назвать деянием публициста в чистом виде.
Мне могут возразить: совместим ли подобный, условно говоря, жертвенный образ жизни с великой сосредоточенностью и усидчивостью писательской работы? Двадцать строк, конечно, дорогого стоят, если им удается уврачевать человеческую судьбу. Но можно ли при работе над большой вещью — романом, повестью — разрешить себе «роскошь» подобных непредвиденных вторжений в действительность? Выберу для ответа писателя, создавшего нечто неохватное, литературную галактику — «Человеческую комедию». В 1844 году Оноре де Бальзак, узнав совершенно случайно от малознакомого адвоката о том, что должны казнить человека, который из уважения к памяти женщины не захотел рассказать на суде подлинных обстоятельств события, во много раз уменьшающих его вину, оставил на недописанной странице роман, сел в почтовую карету и очертя голову кинулся в далекий городок, забыв на время о «Человеческой комедии» ради участия в живой человеческой драме…
Убежден, что без подобных «безумств» немыслим истинный писатель. Это живые безрассудства самой совести — источника и основы литературно-художественного творчества.
Но если у романиста, у поэта действенная любовь к человеку при всей ее искренности и глубине все же может быть лишена «безумства», когда очертя голову куда-то несешься в карете (автомобиле, самолете) или выпрыгиваешь на ходу из поезда, чтобы окунуться в чужую надломленную судьбу, то для публициста все это не «безумства» а образ жизни.
Короленко посвятил несколько лет «Мултанскому делу» — и выиграл его, спас от каторги ни в чем не повинных людей.
Наш современник Г. Медынский написал о людях, отторгнутых от общества за то, что они нарушили законы, «Трудную книгу», потому что у него у самого жизнь была трудная, утяжеленная пудами писем от заключенных и к заключенным, жизнь борца за души и судьбы.
Читать дальше