Фритц Петерс - Детство с Гурджиевым

Я никогда не забуду, как первый раз я был вовлечен в инцидент в его комнате, который был чем-то большим, чем обычное исполнение моей домашней работы. У него был почетный посетитель в тот день, А. Р. Орадж, человек, которого мы все хорошо знали и считали, уполномоченным учителем теории Гурджиева. После завтрака в тот день они вдвоем удалились в комнату Гурджиева, и я был вызван, чтобы принести обычный кофе. Орадж был такой фигурой, что все мы обращались к нему с большим уважением, несомненно, из-за его ума, преданности и честности. Вдобавок, он был сердечным, сострадательным человеком, к которому я имел большую личную привязанность.

Когда я подошел к двери комнаты Гурджиева с подносом кофе и бренди, я заколебался, испуганный сильными звуками взбешенных криков Гурджиева внутри. Я постучал и, не получив ответа, вошел. Гурджиев стоял у своей кровати в состоянии, как мне показалось, совершенно неконтролируемой ярости. Он был в ярости на Ораджа, который стоял спокойный и очень бледный, выделяясь у одного из окон. Я должен был пройти между ними, чтобы поставить поднос на стол. Я так и сделал, чувствуя, как мурашки бегают по коже, при яростном голосе Гурджиева, и затем вернулся, стараясь быть незаметным. Когда я дошел до двери, то не мог удержаться, чтобы не посмотреть на них обоих: Орадж, высокий, казался засохшим и съежившимся, а Гурджиев, в действительности не очень высокий, выглядел огромным - полным воплощением ярости. Хотя ярость выражалась по-английски, я не мог разобрать слов - выражение гнева было слишком сильным. Внезапно, в одно мгновение, голос Гурджиева смолк, весь его вид изменился, он подарил мне широкую улыбку - посмотрев невероятно спокойно и внутренне тихо - показал мне жестом уйти, а затем возобновил свою тираду с неослабевшей силой. Это случилось так быстро, что я не думаю, что мистер Орадж даже заметил нарушение в ритме.

Когда я впервые услышал звук голоса Гурджиева снаружи комнаты, я ужаснулся. То, что этот человек, которого я уважал больше всех других человеческих "существ, мог так полностью потерять контроль, было ужасным ударом по моему чувству уважения и восхищения им. Когда я проходил между ними, чтобы поставить поднос на стол, я не чувствовал ничего, кроме жалости и сострадания к мистеру Ораджу.

Теперь, выйдя из комнаты, мои чувства полностью изменились. Я был еще испуган яростью, которую я увидел в Гурджиеве; ужасался его. В известном смысле, я даже больше ужаснулся, когда я вышел из комнаты, так как я понял, что это было не только не "неконтролируемое", но, в действительности, под огромным контролем и при совершенно сознательном его участии. Я еще чувствовал жалость к мистеру Ораджу, но я был убежден, что он, должно быть, сделал что-то ужасное - в глазах Гурджиева - чтобы дать право на вспышку. Мне вообще не приходило в голову, что Гурджиев мог в чем бы то ни было ошибаться - я верил в него всем своим существом, совершенно. Он не мог ошибаться. Довольно странно, и я нахожу трудным объяснить каждому, кто не знал его лично, но моя преданность к нему не была фанатичной. Я не верил в него, как верю в Бога. Он всегда был правдив со мной, прост, логичен, разумен. Его обычный "образ жизни", даже такие вещи, как беспорядок в его комнате, требование кофе в любое время дня и ночи, казался значительно более логичным, чем так называемый нормальный образ жизни. Он делал все, что он делал, когда он хотел или нуждался. Он был неизменно заботлив с другими и внимателен к ним. Он никогда не забывал, например, поблагодарить меня или извиниться, когда я, полусонный, должен был принести ему кофе в три часа утра. Я знаю подсознательно, что такое внимание было чем-то значительно большим, чем обычной приобретенной учтивостью. И, возможно, это был ключ, он был заинтересован. Когда бы я не видел его, когда бы он ни приказывал мне, он совершенно знал меня, был полностью сосредоточен на каждом слове, которое он говорил мне; его внимание никогда не блуждало, когда я разговаривал с ним. Он всегда знал точно, что я делал, что я сделал. Я думаю, что мы все должны были чувствовать, когда он был с кем-нибудь из нас, что получаем его полное внимание. Я не могу придумать ничего более лестного для человеческих отношений.

7.

В середине лета Гурджиев спросил меня однажды утром, несколько резко, хочу ли я еще учиться. Он напомнил мне, скорее сардонически, о моем желании изучить "все" и спросил меня, не изменил ли я свое намерение. Я ответил, что нет.

"Почему вы не спрашиваете тогда об этом, если не передумали?"