Мишель Уэльбек - Враги общества

Однако имейте в виду, я полагаю, что суть дела сложнее, чем просто новый псевдоним и возможность творить под другим флагом. Я думаю, мы ничего не поймем в этой авантюре, если сочтем ее шуткой, уловкой или выходкой писателя, который считает, что его перестали замечать современники: «Вам не пришлось по вкусу мое подлинное лицо? Ну так вы прославите мою маску, за которую я спрячусь, обманув всех вас». Нет, тут другое, тут есть, если хотите, метафизическая глубина, не имеющая ничего общего с литературным тщеславием или даже с пристрастием, вроде моего, к двойной или тройной жизни. Речь идет об ином рождении, о таинстве. Именно это измерение придает всему, что случилось, трагический оттенок, неся ощущение катастрофы, требуя особой осторожности в обращении с этой расщепляющейся материей…

Ведь Гари, в отличие от того, что уже проделывал раньше, прячась за псевдонимами Фоско Синибаль-ди или Шатан Бога, на этот раз не ограничился просто именем, он снабдил это имя плотью, плотью Поля Павловича [157] Когда Ромену Гари под псевдонимом Эмиля Ажара дали вторую Гонкуровскую премию, публике в качестве Ажара был представлен племянник Гари Поль Павлович. .

Он не ограничился и плотью, не ограничился новой биографией (то же делал и Пессоа, наделив своих пятьдесят или даже больше гетеронимов жизнью, фантазиями, набором мнений и ссор), Гари отдал своему персонажу всю публичную жизнь нового писателя, которым стал.

Им был проделан уникальный опыт в области литературной химии, в результате которого произошло нечто подобное тому, что вы показываете в вашем фильме: Гари замещен Полем, реальный писатель, каковым он является, — писателем-фикцией, которого он отправил вместо себя на литературную сцену, произошло замещение личностей, диффузия чувств и памяти, клонирование.

Результатом алхимической ворожбы, плодом нарочитого удвоения, вскоре ставшего невыносимым, завершением договора, хуже фаустовского, так как душа была потеряна, стал ад, захлопнувшийся капкан. Обман, словно кислота, разъедал в нем все, вплоть до желания жить, и смерть показалась единственным выходом: смерть не в качестве упражнения, не затем, чтобы представить себя мертвым после получения сигнального экземпляра, прежде чем на роман набросятся критики, нет, к сожалению, самая реальная смерть — красная тряпка вокруг головы, чтобы вид крови не слишком перепугал его маленького сына, и выстрел из пистолета — завершающий такт, последняя нота органа, логичный итог последних лет, когда он был вынужден принимать себя за другого и отделываться от самого себя, как от парика или пары подтяжек.

Я видел, как Гари сходил с ума.

Видел — и не только я один — разумеется, не понимая причины, как он терял голову и погибал у меня на глазах.

Сегодня я вижу гораздо больше.

Я знаю — мы все это знаем, — что в его проделке было что-то дьявольское.

Знаю, сколько таилось в ней соблазна, знаю, что ни за что нельзя было ему поддаваться, потому что под невинной мистификацией притаилось настоящее зло, — знаю, что я, во всяком случае, исцелился от опасного морока не из-за ответственности перед читателями, о которой вы писали в предыдущем письме (мы им ничего не должны), но из-за своего желания жить (и последних моих впечатлений о Гари, как он идет, едва волоча ноги, по бульвару Сен-Жермен, взгляд блуждает, мысли тоже, уже полуживой).

Бедный Гари… Несчастный «лирический клоун», который поверил, что можно безнаказанно играть с такими серьезными вещами, как бегство, маски, Эдипово забвение родового имени, отречение от жизни, к которой никогда уже не сможешь вернуться… Конечно, нужно было начать новую жизнь. Без сомнения, нужно было попытаться родиться снова. Но в той же самой жизни. Обязательно в той же самой. Нужно было произвести революцию, но не в «отдельно взятой стране», а в собственной личности, в своей душе, в своем теле. Таково мое глубокое убеждение. Таков его трагический урок.

Великий урок, в котором смешались свет и тьма и который он, сам о том не подозревая, преподал мне своей смертью.

Еще одно слово, дорогой Бернар-Анри, последнее, потому что думаю, важно дать ответ на возникшую маленькую загадку: вы сами в одной из книг упомянули Эбли. Упомянули походя, наскоро, и мне нужно было действительно жить в тех краях, чтобы его заметить. Но упомянули его вы…

Одно замечание Шопенгауэра мне очень нравится, оно не из его мощного философского корпуса, его грандиозной интеллектуальной постройки мира «как воли и представления» [158] «Мир как воля и представление», сочинение Шопенгауэра (опубликовано в 1818 г., дополнялось в изданиях 1844 и 1859 гг.). , оно из россыпи поздних афоризмов, когда у него стали возникать сомнения относительно понятия «бытие», когда он стал предполагать возможным, что в понятии «судьба» тоже есть какой-то смысл. При их чтении возникает странное ощущение, что, проживи он дольше, он бы сам расшатал фундамент выстроенной им великолепной постройки, короче, вот это замечание: «Свою жизнь помнишь немногим лучше, чем давно прочитанный роман» [159] Слова Мишеля Рено, героя романа Уэльбека «Платформа»: «О своей жизни помнишь немногим более, чем о некогда прочитанном романе, пишет где-то Шопенгауэр». Перевод И. Радченко. .