Что прочней, сказать довольно трудно. Противоположные по средствам опыты Наполеона и Гитлера закончились явно неудачно, но и нынешний любовный опыт чем далее, тем более разочаровывает.
Возможно, конечно, объяснение природы европейского единства и не по Бисмарку, и не по Тютчеву, а по Мамону. Рациональный-де экономический расчет, союзное снижение экономических транзакций, общий интерес — вот что самое верное средство, вернее и любови, и крови, и железа. Возможно, так, а вся изливаемая до последнего времени патока — всего лишь необходимая идеологическая приправа, звучащая более духоподъемно, чем сухая цифирь хозяйственных выгод. Но сам тезис о самодостаточности и, соответственно, надежной прочности чисто экономических причин объединения несколько сомнителен.
До сих пор окончательное государственное единство добывалось не выгодами торговли и не правами человека, но последним доводом королей: «Укажите мне хоть одно такое государство, которое было бы создано и закреплено помимо войны. Конечно, Северная Америка как европейская колония была создана, подобно всем прочим колониям, не войною, а мореплаванием, но как только эта колония захотела быть государством, так ей пришлось долголетнею войною добывать свою политическую независимость». Это рок, проклятье, как угодно, но вовсе отмахнуться от этой закономерности не получается.
С другой стороны, всесильный Мамон как средство всеединства недостаточно действен, ибо на торгу ни отца, ни брата нет, что не очень сочетается с Alle Menschen werden Brüder. Сегодня конъюнктура способствует единению, завтра выясняется, что Боливар не вынесет двоих, — и где тогда европейцы и континент прав человека?
Собственно, и до сей поры несомненный сухой остаток от всего многоглаголания про нового европейского человека тот, что европейские державы сегодня и в ближайшей перспективе не собираются воевать друг с другом — и в этом есть преимущество ЕС, — тоже связан не с каким-то принципиальным улучшением людской природы, явленной в европейцах после 1945 года, но всего лишь с изменением мирового расклада сил. Покуда Европа была центром ойкумены, континент исправно поливался кровью, и прекращение этого печального факта связано с тем другим печальным фактом, что Европа вступила в постисторический период, уйдя на периферию политики и истории.
Другое дело, что этот период тоже заканчивается и будущее старого континента довольно темно и неясно. Что не сулит больших радостей ни собственно Европе, ни России как ее части. Если бы кипрский казус означал только ущучивание российских держателей денег, с этим легко можно было бы примириться — в первый раз, что ли. К сожалению, создается впечатление, что мелким плутовством казус далеко не исчерпывается. Кипр — это симптом, и симптом довольно серьезных изменений.
