Сергей Гандлевский - Эссе, статьи, рецензии

Я был всерьез заинтригован и на следующий день, почему-то дождавшись ухода жены, принялся проверять: не ослышался ли? Не ослышался, твою мать, – подпевает, и именно Гульду! На бетховенские фортепьянные концерты в исполнении Гилельса, на Моцарта Юдиной – ноль внимания, а от Гульда она, привереда, мигом голос подает! То-то же, наставлял я себя, и впредь не торопись с обобщениями – ну проститутка, ну оторва оторвой на беглый взгляд, а вот поди ж ты!

И, как все застольные говоруны, я бережно пополнил этой поучительной историей свой запас более или менее обаятельных баек.

А потом прошло несколько лет, и мы переехали из Замоскворечья в другое место. И как-то раз зашел к нам знакомый, меломан не мне чета. Речь вилась вокруг да около музыки и музыкантов. Среди прочего гость живописал и чудачества Гленна Гульда: как в его студии стояло телевизоров по числу телеканалов и каждый агрегат наперебой транслировал свою программу. И еще о том, как непросто давались звукооператорам записи маэстро, потому что он довольно громко мурлыкал исполняемую мелодию себе под нос, в чем, собственно, любой желающий может убедиться, поставив пластинку или диск…

Ну что же, еще одним слащавым чудом стало меньше, “низкие истины” снова взяли свое. И все равно, когда я слушаю партиты Баха, какая-то невзрослая томительная ахинея примешивается к удовольствию от этой музыки. Вот и сейчас я ее заведу.

2006

Дядя Сережа выжил из ума и проворно не по летам вскакивает на подножку общей беседы, чтобы навязать ей свой маршрут: былинные времена, когда ложка в сметане стоймя стояла, а на рубль он обедал, и еще хватало на “Беломор” и пиво, бочковое с подогревом и солеными сушками, – двадцать четыре, вру, двадцать две копейки кружка… Теперь – пиши пропало: хозяева в смятенье, гости крадучись расходятся. Я – он и есть, дядя Сережа.

А телефонный номер у нас, дорогие вы мои, был Г9-13-34. Однажды вечером, когда родители ушли в кино, соседская гулянка перехлестнула на наши жилые метры, и Владимир Гаврилыч, в синей майке, черных шароварах и шлепанцах на босу ногу, исполнил на материнском Mulbach’ е с канделябрами фронтовую песню “Катюша”. Повоевать соседу не довелось, потому что Владимир Гаврилыч заблаговременно оттяпал себе указательные пальцы обеих рук, что не помешало ему, бедово взвизгивая, бить по клавишам 9 мая 1958 года. Было страшновато. “Запомни, Сергей, этот день на всю жизнь”, – заклинал он меня, обдавая при насильственном объятье водкой, луком и подмышками. Я и запомнил. Однажды начинающий урка Шурик Баташов зазвал нас, дворовых малолеток, к себе и в назидание “изливал семя” в кастрюлю, как сказано в Писании. Было поучительно. Однажды отец, разгоряченный оттепельным застольем и забыв о коммунальной слышимости, восклицал за полночь, что Сталин – исчадие Ленина. Аж дух захватывало. А ко всему прочему – музыкальная школа, доминантсептаккорд, не к ночи будь помянут, плюс донкихотство внеклассного чтения – Изабелла, как ее, де Круа. Смесь интеллигентского воспитания со штудиями подворотни настраивала будущность лирического героя на двусмысленный лад.

В выходные, весной или теплой осенью, родители складывали в сумку на лямке бутерброды, термос с чаем и бадминтонные ракетки и мы ехали до тогдашней конечной станции Филевской линии метро, а после на автобусе по Рублевскому шоссе. Находили поляну, играли в бадминтон до пятнадцати очков на выбывание. Было отлично. Постанывали под ударами ракетки, жужжал воланчик, отец, широко открыв рот от веселого ожесточения, гасил или брал низкие материнские подачи, а мать передвигалась с обворожительной грацией крупной неспортивной женщины, еще полной жизни. Мы с братом, делая друг другу мелкие пакости, ждали своей очереди.

И она настала, очередь молодости. Был я гадким утенком, а стал хорош гусь. Был задумчивым растением в косых очках, а стал юным и много об себе понимающим москвичом. И Москва из места прописки разом превратилась в чуть ли не единственную среду обитания. Пятнадцать лет первой и непервой молодости сейчас представляются мне одним сплошным кочевьем вполпьяна по центру и окраинам огромного и неприветливого города. “Молодежь пошла”, – говорили нам в спину соотечественники и были правы. Я прилежно и с охотой принял участие в делах и безделье гильдии разгильдяев, называемой в нынешнем искусствоведческом обиходе андеграундом. Эта причастность нередко предполагала, в числе прочего, богемное поведение со всеми его достоинствами и недостатками. Мы были пишущими бузотерами, во всяком случае – старались ими быть: так тогда носили. Некоторые сорвиголовы достигали в искусстве бузы подлинной виртуозности. Мой талантливый товарищ Аркадий П. умудрился выкатить из тупика заночевавший там троллейбус и пустил битком набитое собутыльницами и собутыльниками транспортное средство на свободном ходу вниз по Большой Пироговской улице. “Богатыри – не вы!”