Сергей Гандлевский: Эссе, статьи, рецензии

Безвыходных положений почти не существует, и теоретически возможно попользоваться насчет клубнички, не разводя антимоний. Но у меня нет и никогда не будет таких денег, чтобы головокружительные блондинки моих грез в один прекрасный день обступили ложе разомлевшего мечтателя, шумно оспаривая друг у друга право первой ласки. А не платить вовсе – нервотрепкой или чистоганом – в земной юдоли не получается. Вполне дармовой бывает только родительская любовь – зря, что ли, у детства райский привкус?

Что у меня осталось неосвещенным? Цыпленок, будь он неладен. Здесь я тоже “потерпел фетяско”, по счастливому выражению N, малознакомого технолога. Вследствие последних исторических катаклизмов мы со скрипом, как Винни Пух из кроличьей норы, протискиваемся в сообщество раскрепощенных народов, и идеалы буржуазно-демократической цивилизации исподволь занимают в наших душах надлежащие места. Импортный цыпленок из продуктового заказа, лучшее украшение советского праздничного стола, – совсем не высокая поэзия и роскошь, как мы наконец узнали, а проза и ширпотреб. Рыба – вот что достойно человека, исповедующего либеральные ценности, но к рыбе я после детсадовской трески равнодушен навсегда. Так что формула блаженства “квартира, цыпленок, блондинка” на поверку оказалась не более надежной, чем печально известные “тройка, семерка, туз”.

Судя по всему, повторюсь, на мою жизнь правило Гете не распространяется. Так что пророчество великого немца меня не обнадеживает и не страшит. Меня пугают более высокие инстанции: рай и ад. Куда бы ни повлекся я по загробному распределению, я не верю, что выбор будет однозначным – или – или: грешники налево, праведники направо. Мне все чаще мерещится, что каждый окажется в своем одноразовом раю или аду – именно там, куда он заживо осмелился дотянуться воображением. И если я чуть-чуть угадал, тогда мне не на шутку боязно! Вдруг нищенские прожекты моей юности запечатлены на внимательных небесах и давнишняя idée fixe воплотится в жизнь вечную. В таком случае я сам себя непростительно обвесил, и все, на что я могу рассчитывать, это – как его ни называй: райским мученьем или адским блаженством – бессмертье, скажем прямо, на три с минусом! Почему бы – дурачина я, простофиля – не попросить хотя бы двухкомнатной квартиры с лоджией на солнечную сторону, а в подруги – рыжую или негритянку, да в придачу устриц каких-нибудь на закуску. Или даже рыжую негритянку, ведь для Создателя нет ничего невозможного, значит, и такого существа Он бы для меня не пожалел. Во всеуслышание беру те незрелые и опрометчивые мечты обратно. Иначе я возвращаю свой билет, как один Карамазов. Это же ни в какие ворота не лезет: Иванов, допустим, Петров, Сидоров попадут в бесконечно расширяющийся, творческий, захватывающий рай, а я, старый дурак, буду заниматься черт-те чем в райской хрущобе, чего доброго – на первом этаже, в компании разбитных красоток, да еще с железнодорожной жратвой на столе. И так целую вечность.

Что мне с ними со всеми делать, о Господи, если эти девчата и впрямь нагрянут? Сперва угостить курятиной, а после – все остальное? Или сначала все остальное, а потом курица? А может, и многострадальной птице Тобою уже уготована какая-то другая, более завидная посмертная доля?

1999

“Два”, потому что просто “Фальшивый купон” – это такая история Льва Толстого, где он очень талантливо, но с большими натяжками пробует доказать, что добро неукоснительно порождает добро, зло – зло. Мой жизненный опыт подобного толстовства не подтверждает – напротив. Приведу пару примеров, но у меня таких в запасе немало.

На заре туманной юности зимой далеко за полночь я переводил дух и миролюбиво озирался в пустынном вестибюле “Киевской-радиальной”, поскольку только-только вбежал в двери метро впритык к закрытию. Женские властно-визгливые крики разносились под высокими сводами станции не в лад моему умиротворению. Всего-то три человека, не считая меня, и обретались в огромной станционной кубатуре. Какой-то понятный младший научный сотрудник лет тридцати в куртке на рыбьем меху, мокрой кроличьей шапке и косо сидящих на переносице очках ждал поезда в направлении центра. А у края противоположной платформы чудом удерживал равновесие мертвецки пьяный работяга, вокруг которого, “как орлица над орленком”, кружила дежурная по станции – тетка в три обхвата, облаченная в форменную одежду: черную шинель и фуражку. Эта-то блюстительница и издавала знакомые, слишком знакомые, властно-визгливые крики. Короче, она пыталась, согласно должностной инструкции, выдворить за пределы вверенного ей объекта “пассажира, находящегося в нетрезвом состоянии”. Убедившись, что усилия ее тщетны, она выдула две-три оглушительные казенные трели из положенного ей по штату свистка. “Мента зовет на подмогу”, – догадался я, догадливый. Но подмога запаздывала, и тетка моя, виляя огромной задницей, потрусила куда-то наверх – извлекать стража порядка, кемарившего, видать, в своей караулке. Тогда я, движимый молодым человеколюбием и алкогольной солидарностью, плечом задвинул балансирующего нарушителя спокойствия за коринфскую, что ли, колонну, чтобы он не бросился в глаза милиционеру, вздумай тот внять призывам дежурной по станции. Расчет мой оказался верен, глазомер – точен. На диво расторопно явившийся по-маяковски розоволицый мент (жаль, дело было не на “Маяковской”!) окинул пустынный вестибюль сонным взглядом синих глаз, припрятанного мной алкаша просмотрел, зато приметил субтильного очкарика, решительным шагом направился к нему и, недолго думая, взял бедолагу на милицейский залом и поволок, судя по всему, в “обезьянник”. Е-пэ-рэ-сэ-тэ! Я почувствовал себя неуклюжим подростком, который в задумчивости, пока взрослые игроки вышли перекурить, облокотился на шахматную доску, повалил фигуры и после в панике – воровато и впопыхах – расставил их по памяти, а шахматисты по возвращении сели, как ни в чем не бывало, доигрывать партию – но уже совершенно другую партию!