Софья Федорченко - Народ на войне

Он тыкву вырастил с бочку, а что с ней на войне делать? Ни меду, ни крупы, ни печи, ни горшка. Вроде осиного листа эта тыква сталась, козлу на закуску. Ей бы на выставку в Москву, кабы не война. Придумал все ж, вынес, чем надо начинил, подкатил поближе к немецкой хате, отбег недалеко, в огурцы залег, любуется. Как на счастье его, легковая машина с немецким начальником катит. Тыква же, как золото, на солце горит и велика недопустимо — удивительно. Тут начальник перчаточкой в плечо, плечо машину застопорило. Вышло начальство к тыкве, говорит: «Не хуже, чем у нас, в Германии. Берите ее осторожненько и в машину». Ну, осторожно-то и не вышло. Ни начальника, ни плечиков, ни тыквы — все дымом да громом ушло. И сам агроном до сей поры болеет, оконтузило его, любопытного. Дурнэ сало,— так близко залег, глухой ходит.

Все гляжу я на эту свинью, все гадаю: лопоуха и рыло короткое, будет на вкус как пасха свяченая. Ну, нравится мне свинья эта, как невеста. Да и не доели мы своей порции месяца за четыре, чистые скелеты ходим. И гуляет эта невеста моя ровно барыня замужняя — и вольно, и без присмотру. Однако хозяева ей немцы, мы же все под кустиками, в лесах зеленеем. Тут праздник наш, как бы табельный денек, нашего атамана именины, Володя он был. И решил я утешить дружков, лег у самого свиного закутка в густую крапиву, в сумерки тихонько подкопался, дощечки отвел,— она ничего, сопит. У меня с собой берестянка с медом. Я берестянку свинье, свинья в берестянку рылом. Я берестянку на себя, свинья за берестянкой. Я в лес, за мной берестянка, за берестянкой свинья, моя невеста! В лесу навалился я на нее, заглотал ей морду с берестянкой вместе, в мешок, и за плечи, и поволок! Ох и были у Володи нашего именины хороши!

И были мы все как бы один, все дружки и братики. А насквозь если, так так: Сема вороват, Константин на девок тороват; Вася стряпуха, да продуктов ни духу; Степан швец, Иван на дудке игрец. И один из всех, Леша, настоящий товарищ, хороший: он своего дружка на себе сколько верст проволок, сам раненный тяжело. Все бы такие были — врагов бы лучше били.

Какая-то вроде лазейка, люк такой в подвал. Была не была, все равно скрыться нужно, и выбирать не из чего. Прыгнул я — и ушел с головой в старую капусту, в бочку целую. По макушку! Склизь, вонь, кой-как выкарабкался, насквозь в рассоле. На мне же две раны да сто ранок, не считая там царапин всяких. Загорелося тело нестерпимо и болью, и зудом. Кинулся я на солому, стал кататься-вытираться и на холодное тело человечье натолкнулся. Какой-то тоской, сумованьем таким сердце мое зашлося. Пригляделся, а это — господи! — наш Сопрунов! Мы же его в бегах числили, думали, из-за тяжкой нашей жизни ушел куда-нито. Собрал я Сопрунова, в порядок смертный привел, руки ему сложил на груди, волосы ему расчесал. И стали мы с ним рядом часу нужного ждать.

Меня старушка в печку мыться послала, чугун воды горячей заготовила, старика своего рубаху чистую отдала и обмылочек даже, вроде брильянта дорогого. Влез я в печку, она заслонку заслонила. Ну, в раю я! И наг, в тепле, и мылом моюсь. Как выстрел, как заклохотала моя старушка, как и в хате грубый такой голос: «Давай что в печи, печь топится, значит, страва есть, живо!» — «Да то ж я чугун с водой кипячу, для баньки своей»,— старушка отвечает. Не верит. «Открывай и показывай!» — кричит. А старушка ему: «Да вы сами, ваше благородие, посмотрите, коли не верите». Он заслонку прочь, морду в печь, шею загинает, присматривается. Тут я рраз его ногой в зубы, тут старушечка рраз его поленом по темени. Воин, а не бабушка! Я ее теперь все время в памяти держу. Победим, думаю, вскоре, тогда ее к себе жить возьму, мои-то бабушки обе давно померли, вот она мне за двух и будет родня.

Вдруг с перекрестка собака, боком, не по-собачьи как-то, а пена из пасти бежит просто, клоками падает, голова же у собаки этой у самой земли болтается и хвост провис мочалкой. Бешеная! А посреди улицы ребятишки играли. Выскочили за ними родные, кто куда потащил, кто в ворота, кто в дверь, кто на дерево. И одна белоголовенькая трехлеточка-девочка осталась, да еще на самом собачьем пути. От страху окаменела, что ли,— ну ни с места! Кричат ей со всех сторон: «Настька! Настька!» А Настька как приросла! А собака ближе-ближе, скоком-скоком, глаза мутные и кровью налились. Видит ли она, слышит ли она, а ближе к Настьке да ближе. И вдруг мальчик из чьей-то избы прыг, под самой собачьей пастью хвать девочку на руки — и назад в избу прыг! Дверь за собой захлопнул, и всё как следует! А где же взросшие-то? Где же, скажем, мать-отец? Что же это, скажем, из людей страх делает — одних волками, других как бы христами-спасителями?