Юрий Колкер: Нравственный скальпель Блока

Я не только не имею права,

Я тебя не в силах упрекнуть

За мучительный твой, за лукавый,

Многим женщинам сужденный путь...

«Не в силах»? Но слово произнесено. Это старая истина, тоже открытая поэтами (и долго не дававшаяся обывателю): отрицательная частица не снимает прямого смыслового воздействия написанного слова. Сказать: «я тебя не упрекаю» значит упрекнуть. И еще одно к этой строфе: смотрите-ка, путь женщины, самой свободной, живущей в сознании своей правоты, всё-таки другой, лукавый… тогда как мужчине с его публичным домом и лукавить незачем. Всё-таки есть различие — и деться тут некуда. Мечта о полном равенстве на деле тоже оказывается недостижимой.

Вместе ведь по краю, было время,

Нас водила пагубная страсть,

Мы хотели вместе сбросить бремя

И лететь, чтобы потом упасть.

«Вместе, вместе…» — разве хоть самому Боратынскому, в этом отношении опередившему всех, могло грезиться такое единение в эпоху гармонической точности? Нет, тут потребовалось безвоздушное пространство начала двадцатого века, с первыми воздушными тревогами над Петербургом…

Ты всегда мечтала, что, сгорая,

Догорим мы вместе — ты и я.

Два м подряд и вызванного ими мычания («догорим мы») Пушкин бы не допустил, но Блоку не до стройности: он совершает над нашей душой неизбежную хирургию, которой не мог совершить Пушкин. Мы другие, потому-то и этот скальпель стал нужен и неизбежен. Мы без него не можем, а Пушкин с Боратынским могли.

Этот скальпель и возвышает Блока до Пушкина. Все водянистые, вялые, беспомощные стихи Блока, в его наследии преобладающие, зачеркнуты этими его колоссальными, поистине пророческими нравственными взлетами. Недостатки и промахи Блока мы невольно, но совершенно закономерно, видим в свете этих его сполохов. «Молния светит так: вспышка — и снова мрак…»

Нет, недаром Блок был и остаётся второй любовью России. Не теперешней России, не к столу будь помянута; не Путляндии, а России настоящей, — той, которой больше нет… России, которая, в значительной степени, была и осталась мечтой.

И сколько у него этих сполохов! «Я сам, позорный и продажный…» — да-да, вы не ослышались, позорный и продажный, это ведь тоже Блок… то есть, конечно, это его лирический герой говорит, но ведь это его лирический герой — и герой небывалый. Или спросим, отчего поэту потребовался курсив в двустишье:

И рука подлеца нажимала

Эту грязную кнопку звонка…

в стихотворении Унижение , где дано жуткое в своей натуралистичности описание публичного дома («Так вонзай же, мой ангел вчерашний, В сердце острый французский каблук»)? Оттого, что поэт опять берёт на себя немыслимое, то, чего никто до него не решался, не мог на себя взять. Не удивительно, что Зинаида Гиппиус (даже она, своими ритмическими опытами прямо повлиявшая на Блока) в прозренческую минуту произносит: «Какой же я поэт в сравнении с Блоком!», а Георгий Адамович, по случаю оказавшийся рядом, возражает ей: «Все современные стихотворцы должны были б сказать о себе то же самое». Все! Никого из поэтов Россия не любила сильнее со времен Пушкина.

Всё последующее в русской поэзии, если в качестве точки отсчета взять Блока в его катастрофическом нравственном величии, было шагом назад. Не говорим о шавках, о спекулянтах, себя в стихах превозносивших и возвеличивавших; они не в счет. Говорим о тех, кто понимал, что стихи — инструмент нравственный; о тех, чья совесть была деятельна. Видим: в этом даже поэты большой четверки уступают Блоку. Из них выше всех — ближе всех к Блоку — стоит по этому признаку Ахматова. Пастернак и Цветаева не чужды самолюбования, хоть и не показного. Мандельштаму просто дела нет до своего человеческого несовершенства. Он так упоён блеском венецианской лагуны и сладкозвучием пушкинской просодии, что в себя не заглядывает; к страшным вопросам спокойно поворачивается спиной, уходит от них в густую и пышную метафоричность. Что и говорить: имеет право, при таком-то даровании… Все четверо больше, чем Блок, заняты стихом, мастерством. Конечно, метафора тоже добывается в ходе нравственной работы, обеспечена нравственной работой. Верно и то, что по части собственно мастерства, мастерства усредненного, Блока эти четверо превосходят… — да и кто его по этой части не превосходит? Бенедикт Лившиц и Георгий Шенгели дадут ему сто очков вперед, не говоря уж о Набокове…