Дмитрий Губин - Налог на Родину. Очерки тучных времен

Или еще больной вопрос: жилищный. По мере улучшения качества домостроения в Риме оккупанты будут улучшать свои жилищные условия и в России, причем нередко – в компенсацию за российские грязь, пыль и дурное население – наместники будут устраивать себе куда лучшее жилье, чем свободные римляне. Оккупированным тоже дадут строиться и даже объявят об особых жилищных программах (это будет с помпой показано по оккупационным телеканалам), однако, как только оккупированные начнут жить действительно прилично, их жилье реквизируют в пользу оккупантов под предлогам расселения аварийных домов (вариант: запрещения строительства в природоохранной зоне).

И наконец, революция. Оккупанты будут постоянно твердить об ее угрозе («Граждане России! Не допустим пролития крови!»), однако революции не будет и так, поскольку в стране существуют только вымышленные партизаны.

К чему это все приведет? По моему мнению – абсолютно ни к чему. Может быть, к изменению формы, но не формулы. По такой формуле Россия жила после разгрома Псковской республики последние шестьсот лет, и все, что менялось – это стиль оккупационного правления, но не суть. Стиль мог быть жестоким и кровавым, как при Грозном, Ленине или Сталине, мог быть пышным, как при Елизавете, Екатерине или Путине, мог быть тоскливым, как при Николае I или Брежневе. Меняется интерфейс, но не программа.

И вот этот русский строй, когда ты либо оккупант, либо оккупированный (причем в лихую годину быстро переходят из одного состояния в другое), – он, по моему мнению, всех нас переживет. И самое глупое, что можно сделать, поняв его суть, – это пытаться его менять, и впрямь идя в партизаны. Потому что тут тебя уже не оккупанты в Шушенское или в Краснокаменск сошлют, тут тебя сами оккупируемые вскинут на вилы.

А потому, заметив щель между первыми и вторыми, самое приятное – поместить в этой щели диван, лампу с зеленым абажуром, перевезти библиотеку и, поплевывая в сторону и первых и вторых (во времена с либеральным интерфейсом это дозволяют и первые и вторые), расположиться уютно за писанием романа о собственной жизни и быть спокойным настолько, насколько я спокоен сейчас.

Ведь, согласно каждой странице этого романа, оккупация в России кончится, только когда русские наконец потерпят полное поражение в войне с самими собой.

Вот тогда Россия и станет свободной – от себя.

Сбылась мечта идиота: я вдруг оказался независим от большой корпоративной машины, внутри которой был одним из колес. Сделал то, о чем клерки, офисный люд так мечтают – и чего так страшатся

Полтора года назад офисные песочные часы упали и разбились (такое бывает, никто не виноват, возможно, случалось и с вами: песок рабочего времени еще сыплется, еще турникеты признают своим твой магнитный пропуск, – а тебе уже нет до этого дела. Можно днем пойти в пустой зал в кино. Или выпить с местной бомжихой пива, поговорить о маршрутах кочевий). Обычно это называется «свобода».

То есть со мной случилось то, о чем, будучи несвободным, мечтал я (и наверняка вы), пусть журнальное «вы» ныне не в ходу, оно с пометкой «устар.», ибо предполагает искренность пишущего, а также готовность читающего следовать его путем.

Впрочем, начистоту: после падения в свободу я не сделал ничего из того, о чем мечтал. Я даже не сходил в кино, а бомжиха куда-то исчезла. Ведь когда падаешь, хватаешься за то, что под рукой, и я схватился поначалу за то же, за что и все: за малодушие. То есть начал переговоры о новой работе, о новых песочных часах, где компенсацией за трату моей жизни был оклад, на который можно раз в три месяца покупать иномарку.

Я шел по нелюбимой мною за сходство с гипермаркетом Москве, готовился влезть в очередное ярмо и, злясь на самого себя, думал, что у меня нет четырех задниц для четырех иномарок в год. Мне хватает одной старой машины, которая ни разу не подводила и которая в нелюбимой мною Москве считается «немужской», но которую я люблю, потому что она реплика, стилизация под автомобиль из моего детства. Мы тогда жили далеко, у вгрызшейся в море скалы (местечко называлось Rochers Noir, Черные Скалы), а привязавшийся к нашей семье абориген привозил по субботам ящик мандаринов на машинке со смешным именем Deux Chevaux, «Две Лошадки».

В общем, воспоминание вызвало слезу, и я совершил первый поступок: прошел мимо распахнутой офисной двери. Не то чтобы круто развернулся, но тихо спустил на тормозах. Не ответил вовремя на письмо. Отложил встречу. Оставил себе двух лошадок из детства. И ощутил, что жизнь наливается смыслом, как ягода соком. Жизнь вообще обретает вес, когда приходится делать выбор. Между, допустим, обязанностью и удовольствием, или любовью и честью, или необходимым и внушенным. Я сделал, конечно, не выбор, а так – выборок: между старой машиной и новой. Но большинство оставшихся там, внутри капсулы, не могли и этого. При встречах они жаловались на рутину. Я кивал. Впрочем, мне сильно не докучали: я с легкостью отказался от тусовки, где живого бычка времени кромсают на гамбургер светской хроники. По вечерам у меня теперь были книги, фильмы и самоучитель французского языка.