Борис Парамонов - Борис Парамонов на радио «Свобода»-2009

Но вот приходит революция — и Розанов вдруг понимает, что именно Гоголь сказал какую-то самую главную правду о России. Мы бы теперь сформулировали это так, что Гоголь если не писал правду о типах русской социальной действительности, то он обнаружил архетипы русской жизни, на самой глубине русского бытия.

Диктор: «Русская революция показала нам и душу русских мужиков, «дядю Митяя и дядю Миняя», и пахнущего Петрушку, и догадливого Селифана. Вообще — только Революция и — впервые революция оправдала Гоголя».

Борис Парамонов: То есть Розанов признал свое поражение в тяжбе с Гоголем — не клевета у Гоголя на Россию, а проникновение в последнюю правду о ней.

В то же время, когда Розанов осознал тайную правду Гоголя, то есть во время революции, — о том же высказался Николай Бердяев в статье «Духи русской революции»:

Диктор: «Творчество Гоголя есть художественное откровение зла как начала внутреннего и метафизического, а не зла общественного и внешнего, связанного с политической отсталостью и непросвещенностью… Его великому и неправдоподобному художеству дано было открыть отрицательные стороны русского народа, его темных духов, всё то, что в нем было нечеловеческого, искажающего образ и подобие Божье… Это длительное и давнее омертвение душ чувствуется и в русской революции… Русская революция — финал гоголевской эпопеи. И, быть может, самое мрачное и безнадежное в русской революции — это гоголевское в ней».

Борис Парамонов: Это вот и есть тайна Гоголя.

Бердяев пишет далее, что в революцию ожили и пустились разгуливать по России гоголевские персонажи. Лица людей преобразились в гоголевские хари и морды. Русская революция — это смесь Манилова и Ноздрева, то есть дурацкого прожектерства с грубостью и хамством. Хлестаков ездит в бронепоезде по России и сам рассылает повсюду тридцать пять тысяч курьеров, он и в самом деле управляет департаментом, и в самом деле его сделали командующим. Что касается Чичикова, то он в революции как рыба в воде, потому что социалистическая экономика — афера с мертвыми душами, причем в таких масштабах, что раньше и не снились Павлу Ивановичу. В общем как раз так, как это описал позднее Михаил Булгаков в известной своей пародии.

Имя Булгакова вспоминается всякий раз, когда заходит речь о гоголевском влиянии на русскую литературу. Фантастическая установка у Булгакова — как раз то, что идет от Гоголя. Вообще «гоголевский период русской литературы», о котором пытался рассуждать Чернышевский, начался совсем не так и не тогда, как ему думалось. Нельзя согласиться и с Достоевским, сказавшим: все мы вышли из гоголевской «Шинели». Реалистическая русская литература пошла не от Гоголя и даже не от Пушкина, а от Лермонтова, от «Героя нашего времени». Достоевский сам был отнюдь не реалистом, а если реалистом, то «в высшем смысле», как он говорил об этом. Но фантастический элемент у Достоевского связан не с элементарными духами земли, не с хтоническими стихиями, как у Гоголя, а с горними сферами, со стихией духа. За Гоголем пошли позднее, уже в эпоху символизма: это Андрей Белый с его так называемыми «симфониями» и романами «Серебряный голубь» и «Петербург», а от этих его романов в свою очередь пошла вся пореволюционная литература, когда она была еще русской, а не советской, и ярким ее представителем оказался и остался упомянутый Михаил Булгаков.

Советская же литература, то есть поток, начавшийся с тридцатых годов, — это уже и не литература, а орудие коммунистической пропаганды. Это не значит, что с того времени перевелись настоящие писатели, — просто они были не советскими. Я сейчас говорю не о послесталинском уже периоде, когда появилась вполне пристойная литература, как ее называют, «новомирская», а о том, что существовало с самого начала. И тут главное, если не единственное имя — Андрей Платонов. Он, если угодно, «советский» писатель, потому что кровно связан с коммунизмом, с коммунистическим мифом, к тому же с техницистским его изводом. Но он не бытописатель советских будней и реалий, а открыватель коммунистических архетипов. Он работает на гоголевской глубине. И оказывается, эти архетипы — те же, гоголевские. Платоновские чевенгурцы — та же смесь Манилова с Ноздревым, то же прожектерство, и отнюдь не мирное, а воинственное, они расстреливают и буржуев, и даже их барахло. И в то же время Платонов обнаруживает в русских архетипах еще один вариант, который силился и не мог обнаружить Гоголь: его чевенгурцы — модификация древнего, изначального, потому и «архее» — типа странника, искателя Небесного Града.