Мина Полянская - 'Я - писатель незаконный' (Записки и размышления о судьбе и творчестве Фридриха Горенштейна)

______________ * Мой отчим, кроме всего прочего, ненавидел книги еще сильнее грибоедовского героя. Он искренне считал, что все книги следует сжечь.

Итак, мы приобрели жилье, и я опять спала на кухне, дверь которой выходила прямо в открытый, без единого дерева двор, распахнутый на улицу, по которой ездили грузовые машины. (Это был выезд из города.) Но все же это было угол, подобие постоянного места жительства.

В Ленинград я отправилась по своему личному решению. Не было ни одного человека, который бы меня в этом решении поддержал. Я прочитала "Мартина Идена", и мне понравилось его упорство в борьбе с неотвратимостью. Я ехала в общем вагоне на деньги, которые заработала в швейной мастерской, где мы, "экспериментальные" дети хрущевской оттепели учились подшивать подолы - мы учились в одиннадцатилетке из-за этих подолов. До сих пор с отвращением беру иголку в руки. И с отвращением читаю жизнь мою, и слез печальных не смываю*.

______________ * Парафраза пушкинского "Воспоминание".

В общежитии института, куда я мечтала поступить, у меня сразу же украли заработанные в мастерской сто рублей, и вступительные экзамены я сдавала, страдая от голода. Иногда мне давали что-нибудь поесть другие абитуриентки, соседки по той самой комнате, в которой у меня пропали деньги из чемодана.

Я набрала на один бал больше положенного при конкурсе целых тринадцать человек на место. Тогда закончили школу не только одиннадцатые, но и десятые классы, вовремя остановленные, в отличие от нас. Очередная хрущевская причуда была отменена, и миллионы абитуриентов толпились у стен, ворот и дверей высших учебных заведений.

Двадцать шесть лет я прожила в Ленинграде, где, как мне тогда казалось, приобрела семью. Я хорошо знала город благодаря своей работе* и как будто бы даже любила его, но всегда смотрела на него "гоголевским" взглядом постороннего ("Италия она моя!... Россия, Петербург, снега, подлецы, департамент, кафедра, театр - все это мне снилось"). Как будто бы я, как и он, знала, что когда-нибудь покину его.

______________ * Я работала в течение 16 лет в литературной секции Ленинградского городского бюро экскурсий, которое располагалось тогда в роскошном здании бывшей Английской церкви на Набережной Красного флота 56, бывшей Английской набережной. Эта организация занималась не только экскурсионным делом, но и вела научную работу. В результате этой деятельности вышло много замечательных книг о писателях и деятелях искусства, живших в Петербурге и пригородах. Я тоже участвовала в этой работе и была одним из авторов книги "Одним дыханьем с Ленинградом...", которая вышла в Лениздате в 1988 году.

А что же Берлин, о котором я написала уже две книги? Если бы меня спросили, стал ли Берлин моим домом, я бы ответила так же уклончиво, как Горенштейн: "Ну, да, ну, да".

Вначале моего откровения я предупредила, что не решаюсь винить войну, сталинский режим, время, эпоху, жестокий век в моем личном отщепенстве, поскольку подозреваю здесь некую предопределенность.

Александр Блок винил не личную судьбу, но время, наступающий 20-й век. Во вступительных строках "Возмездиия" он буквально проклинает страшную грозовую эпоху:

Двацатый век...Еще бездомней,

Еще страшнее жизни мгла

(Еще чернее и огромней

Тень люциферова крыла).

Пожары дымные заката

(Пророчества о нашем дне),

Кометы грозной и хвостатой

Ужасный призрак в вышине .

Безжалостный конец Мессины

(Стихийных сил не превозмочь)

И неустанный рев машины,

Кующей гибель день и ночь.

Двадцатый век... еще бездомней..., говорит Блок - и это его правда. Не смею думать, что жизнью правит слепой случай, поскольку она тогда теряет нравственную ценность. Детство предлагает немало загадок, загадок, которых не разрешит ни теодицея, ни психоанализ, ни литература.

14. Aemulatio

Мой давний оппонент" - так называл Горенштейн Достоевского. Он преднамеренно вводил в свои произведения эпизоды из романов "оппонента", пародировал его и относился к пародированию так же серьезно, как к собственно (любимым) романам-пародиям "Дон Кихот", "Бравый солдат Швейк" и последнему своему роману-пародии "Веревочная книга". "Не советую брать в руки "Дон Кихота" и "Швейка" тем, кто хочет только посмеяться", - говорил он. Словно эхо, откликается Горенштейн на Достоевского параллелями и антитезами, рассматривает те же проблемы - террора, самосуда, агрессии, бунта, грехопадения, спасения души. Во вступлении к роману "Веревочная книга", разьясняя, как и почему он позаимствовал название для этого своего произведения (и между делом, рассказывая, как Лев Толстой позаимствовал "Войну и мир" у Прудона, а Достоевский "Преступление и наказание" у Чезаре) писатель замечает: "Как известно, удачно заимствовать чужое гораздо бывает труднее, чем свое выдумать, и требует, если хотите, большего таланта".