Мина Полянская - 'Я - писатель незаконный' (Записки и размышления о судьбе и творчестве Фридриха Горенштейна)

Надо сказать, что герою Борхесовской новеллы Яромиру Хладику перед разыгравшейся с ним трагедией приснился вещий сон, причем именно 14 марта (14 марта 1936 года). И таким образом "Скрытое чудо", по крайней мере в моем сознании, соединилось с историей с чернильницей Горенштейна, которая тоже произошла 14 марта.

Читал ли Горенштейн "Скрытое чудо"? В маленьком сборнике Борхеса, который стоял у него дома на полке, этой новеллы не было. Но в свое время мы подарили ему на день рождения трехтомник Борхеса, и "Скрытое чудо" было в одном из томов. Горенштейн принял три увесистых тома, как мне показалось, с некоторым предубеждением. Но потом выяснилось, что он стал зачитываться Борхесом, полюбил его и даже цитировал в "Веревочной книге". Надо сказать, что книги в качестве подарка - если только это не были книги "наших писателей" - он принимал с каким-то даже с благоговением. Не забуду, как я по случаю (проезжала мимо русского магазина Нины Гебхардт), купила ему томик стихов Афанасия Фета, и как он принял из моих рук этот томик, и какое у него было растерянное, трогательное выражение лица! Такая же реакция была и на томик стихов Иннокентия Анненского.

Служение книге, которое отличало Горенштейна в жизни, ощущаю и в описании переплета "Святого жития государя" в "Хрониках времен Ивана Грозного". Так, например, переплетчик Иван рассказывает, что книга будет "оволочена бархатом рытым, верх серебряный, чекан золотой, а на нем - четыре каменья - два яхонта лазоревых да изумруд в гнездах, надпись чернью о владельце" и так далее, в этом роде. Последняя сцена романа ("В книгописной мастерской") "усыпана" книжными красотами. Горенштейн, как дегустатор, пробующий старые драгоценные вина, говорит о книгописании, о религиозных книгах и увеселительных, о переплетном деле, о скорописи - шибко писаных книгах, которые трудно читать, и о растущей тяге к чтению у книгочтея.

Однако вернемся к новелле Борхеса. Читал ли Горенштейн именно "Скрытое чудо", где драматургу 14 марта приснился вещий сон о предстоящей скорой смерти, но было потом дано дополнительное время для завершения писательского труда? Этого я не знаю. Но тема, трагедия недописанного, неосуществленного (помимо пьес о Гитлере и Пушкине также фильм о Бабьем Яре и фильм по пьесе "Играем Стринберга") - это то, о чем он думал и говорил до последнего дня своей жизни.

***

Событие с чернильницей 14 марта 1999 года, очевидно, сильно повлияло на развитие "Веревочной книги". Как мне теперь кажется, в тот день к писателю пришло предчувствие конца. Он все чаще заговаривал о том, что, может быть, вообще не следовало начинать этот роман, что ноша, которую он взял на себя непосильна. В одном из писем Щиголь, помеченном 22 декабря 2001 года, то есть, когда он был уже тяжело болен он пишет: "Всё оттого, что я занимаюсь демонами (добровольно), и они мне мстят, не давая себя изобразить. Как мстили Врубелю и Черткову из "Портрета".

Это признание - свидетельство сомнений Горенштейна, возможно, и давних, но о которых он до последнего времени молчал. Как некогда Генрих фон Клейст, который читал и перечитывал свою трагедию "Роберт Гискар", восхищался и ненавидел ее, и в конце концов покарал огнем, он тоже то восхищался, то ненавидел рукопись "Веревочной книги". Безусловно, Горенштейн был драматичен до самых основ своей натуры не только в контактах с миром реальным, но и в авторских отношениях с художественным микрокосмом собственных произведений. И, конечно, он искал себе подобных на литературном Альбионе. Так, например, он отмечал, что вот у Пушкина складывались добрые отношения с собственными рукописями, тогда как Толстой возненавидел свое детище, роман "Войну и мир".

Но, думаю, о том, чтобы сжечь рукопись, писатель не помышлял. Он хорошо помнил, что Гоголь, после того, как сжег второй том "Мертвых душ", раскаивался на следующее утро в содеянном, и говорил, что его бес попутал. Впрочем, можно ли верить раскаяниям Гоголя? Вот что он сказал о "Выбранных местах переписки с друзьями" Тургеневу: "Если бы можно было воротить сказанное, я бы уничтожил мою "Переписку с друзьями". Я бы сжег ее". Второй том Гоголь сжигал не однажды. Уже в 1845 году он бросал его в огонь, считая его несовершенным. В "Выбранных местах" Гоголь сообщает об этом вдохновенно и похоже, что он любуется пламенеющими своими исписанными листами: "Как только пламя унесло последние листы моей книги, ее содержание вдруг воскреснуло в очищенном и светлом виде, подобно фениксу из костра, и я вдруг увидел, в каком еще беспорядке было то, что я считал уже порядочным и стройным".