Карем Раш - Армия и культура

Перед этим Петр уже заставил молодых священников подоткнуть рясы и резко взбираться на кораблях по вантам. Он помнил, что все его предки-воины перед смертью принимали монашеский постриг. Потому государь бестрепетной рукой подписал указ, где говорилось: «Выбрать из офицеров доброго человека, кто бы смелость имел и мог управление дела синодского знать, и быть ему обер-прокурором». Знаменательно, что Петр счел нужным подчеркнуть такие качества главы Синода, как «доброта», «смелость» и «знание». Еще более важна неслучайная и мудрая последовательность этих качеств по степени их важности. Петр не расставлял слов бездумно и, как мы знаем, не был узким специалистом. Если офицер родствен служителю культа в силу хотя бы молчаливого служения, строгости обряда и устава, привычки к самоограничению и послушанию, то на земле нет ему, солдату, большего антипода, чем лицедейство и роль актера. Можете вы хоть на миг представить актера или певца, поющего при гробовом молчании зала? Он зачахнет, сникнет и уйдет после первой же песни или роли, ибо актер живет на похвале, аплодисментах, поощрении как на допинге. Солдат не смеет и думать об этом. Актер живет на чужих характерах, перевоплощаясь. Офицер держится на верности самому себе. Это противопоставление кажется искусственным, но оно не более надуманно, чем скрытое противопоставление, заключенное в теме «Армия и культура». Будем противопоставлять не для углубления разницы, а для рельефного высвечивания особенностей, затертых и захватанных неверным и частым употреблением.

Когда-то Константин Леонтьев (о нем ниже), разбирая «Анну Каренину», заявил вызывающе: «Нам Вронский нужнее и дороже самого Льва Толстого. Без этих Толстых можно и великому народу долго жить, а без Вронских мы не проживем и полувека». А ведь Леонтьев искренне преклонялся перед силой художнического пера Толстого и сам был не последний писатель.

Что в заявлении этого человека, которого Лев Толстой добродушно назовет «разбивателем стекол»: только умаление писателя или в его противопоставлении гвардейского офицера знаменитому сочинителю есть кроме парадоксальности еще и глубокое значение, скрытое от глаз массового читателя, который, кстати, есть предтеча массовой культуры? Отмахнемся ли мы от этого, еще раз повесив на Леонтьева бирку «консерватор»? Леонтьев, хотим мы того или нет, фигура крупная, личность глубокая и знаменательная. Первое желание, которое приходит на ум с бессознательно внедренной репрессивностью мышления, — это и в самом деле повесить ярлык «реакционер», и в угол пыльный, чтоб не мешал. Но Леонтьева этим не испугаешь, он гордился своей причастностью к консерватизму. Может, не будем голову прятать под крыло?

Когда прилетел в Москву Челентано, итальянский эстрадный певец, то «герои» перестройки — газетчики устроили драку в Шереметьево за то, чтобы взять первым у него интервью. Когда же в Москву прилетели Герои Советского Союза офицеры-«афганцы» Руслан Аушев, В. С. Кот, В. Е. Павлов, А. Е. Слюсарь — люди, показавшие высочайшие образцы долга и отваги, ни один человек их не встречал. Люди, которые в любой стране стали бы народными героями, окружены молчанием.

Почему странные, приплясывающие, дрыгающиеся существа с гитарами навязываются телевидением в качестве кумиров? Уж не для того ли, чтобы сделать молодежь здоровее, отважнее, честнее? Или это особая милость, оказываемая за то, что они заимствуют, выкрикивают и хрипят на чужой манер? Случайно ли фестиваль песен воинов-интернационалистов в Москве проходит на задворках стадионов вроде «Авангард»? Туда прилетают за свой счет со всей страны молодые ветераны, катят инвалидные коляски, идут жены и дети. Перед нами подлинно народное явление. Прибегают на него с нечистыми намерениями представители некоторых иностранных телекомпаний, а от нас на эпизод приходят только от телередакции со странным названием «Взгляд», которая считает, что с молодежью лучше всего говорить за полночь.

Отчего промолчали, по существу, все газеты, когда прошел грандиозный фестиваль славянской письменности в Новгороде в мае 1988 года, и все, как одна, захлебываясь и перебивая друг друга, говорят о роке? Почему все свое, родное, отечественное, вызывает молчание, а все зарубежное, чужое, особенно если оно не созидательно, вызывает ликования? Сможем ли мы убедить тот же Запад вести с нами достойный, честный и прямой диалог, если будем холуйски показывать, как мы ему подобострастно и нелепо подражаем и как все свое презираем и не уважаем, чтобы заслужить его одобрение? Воспитаем ли мы трудовое и честное поколение, если с детства будем приучать к тому, что Иммануил Кант с исчерпывающей и беспощадной прямотой называл «сладострастным самоосквернением»?