Виктор Лихоносов: Волшебные дни: Статьи, очерки, интервью

Побывали мы и на кладбище у могил Громославских, родственников Марии Петровны, и у могилы матери писателя.

Второе хождение в Вешенскую кончилось.

Теперь уж не подумаю вдалеке (как бывало со мной не раз), что где‑то над Доном проснулся вместе со всеми М. А. Шолохов…

27 мая 1985 года

Год назад я написал иронический пустячок, в котором, впрочем, скрылась кое — какая «чистая правда». Хотел я было послать его на 16–ю полосу «Литературной газеты», но засомневался: явление стареет на глазах, а юмора маловато — так пускай полежит в столе. Но один из прототипов опять завалил жалобами все кабинеты: его роман о розовой любви отвергло издательство. Замученный жалобами редактор никого не мог убедить, что роман о любви — это старческая пошлость. Всем почему-то нравились смачные коллизии романа и «отдельные места».

Например, такие.

«Он ласкал, целовал ее, гладил всюду с прищупом и с чувством, и она до сорочки подготовила себя сама и его попросила немножко помочь. Потом удалилась в область бессознания от пламени полного счастья. Артем опять схватил ее поперек тела, но внезапно взбудил свою совесть и силу своей воли и победил себя, спрыгнул с теплого, как тесто, живота…»

Я пришел домой и вынул из ящика свой пустячок.

Вот он.

До конца года было еще далеко, а на сберегательной книжке оставалось всего шестнадцать тысяч. Конец века нес одни расходы, и писатель Дутов все глубже задумывался о самоокупаемости таланта.

Были щедрые времена, да прошли. Дутов, самый популярный на малой родине писатель, три раза в неделю

вынужден был хромать в издательство и доказывать с палкой в руке какому‑то желторотому юнцу, что большая литература нужна всегда.

— Много масляных красок кладете на полотно, — как можно деликатнее и хитрее уминал дорожку к отказу юнец. — Вы пишете: «Лучи заходящего солнца окрашивали противоположный небосвод и стекла сберегательной кассы». Это великолепно, это фламандская живопись, но хоть чуть — чуть бы акварели, чуть толще кисточку взять.

— Нас уже всего двое, — предупреждал он. — Полукорытов да я. Есть и молодые последователи, но не такие закаленные сторожа правды, как мы. Переведется литература, захочется попросить рукопись у нас, а мы там лежим. А вы кого жалеете? Того, который идет по улице и головой качает, как лошадь, в гору? И того, кто разъелся так, что просит свою жену завязать на ботинке шнурки? Ты ж сам местный, подумай, чей карман обедняешь. Вот! — вынимал он помятую пятерку. — Последняя! На фарфоровые зубы Дутову не хватит. А с моего тиража все детясли кормились.

— Я не у вас учился, а у Тургенева. Именно, когда стоишь в сберкассу снимать проценты, лучи заходящего солнца бьют прямо тебе в глаза. Да хоть спросите у Полукорытова!

— Полукорытову мы то же самое говорили. Любит большие полотна! Мы предложили ему сократить двести страниц, а он еще сто добавил.

— Дутова тогда печатайте! Чувствуйте пульс на руке общества. Как мы. Бывало, на базаре стоишь целый день с фундуком, с цветами, так мимо тебя все народы пройдут. Отсюда и речь, и характеры. И глубокая народность.

— Шестую книгу вашего романа мы не потянем, — сказал юнец и механически перелистнул добытую вчера по звонку книгу Вересаева «Пушкин в жизни».

— Народ вам не простит. Ты видел, сколько огурцов в ларьках всю зиму? Завалили город солеными огурцами. Нам не дано угадать, как наше слово отзовется. Никто бы не поверил, что после третьего тома мою художественную идею подхватят самые отсталые хозяйства.

— Огурцы чудесные, — чмокал юнец. — Да еще к водочке. К «Посольской».

— О — оо! — заревел Дутов, надеясь на послабление. — Приходи, у меня «Посольская» прямо на балконе стоит.

— Вы же говорили, последняя пятерка в кармане.

— То я с третьего тома закупил. Слух прошел, что повышение цен будет.

На минуту юнец возвышенно задумывался о значении цен в своей жизни, о влиянии цен на применение художественных средств в романах, и ему стало жаль этого старичка, в общем‑то невиноватого, что его прямо с грядки вырвали на писательский рынок.

— Подумай хорошенько о народе, — советовал Дутов мирно. — Вот Вересаев, видишь, как к Пушкину относился. И ты бы ко мне так.

— Вы на меня две толстых папки жалоб написали. Все инстанции вами занимались. А какие расходы!

— Ну а если моими романами питались целые поколения, то что ж — мне теперь нельзя купить лишний килограмм телячьих ножек? Это тоже надо учитывать. Не этих же печатать, какие против наших задач. Принципиальность с нас берите. Где надо, и мы поможем. Если тебе джинсы нужны, то у меня авторитет в каждом магазине, скажи, напишу записку. Думай принципиально.