Виктор Лихоносов - Волшебные дни - Статьи, очерки, интервью

В минуты созерцания вечности, когда никого рядом нет, тысячелетняя пропасть и тиканье стрелки твоей жизни неразрывны: нет, кажется, границы между князем Глебом, измерявшим ширину Керченского пролива, О. С — вой, писавшей в 1911 году мемуары, и заведующим, который скоро проснется.

В таком настроении он покинул Тамань.

Сто лет спустя после путешествия О. С — вой из Тамани в Екатеринодар трудно было представить, как бы это он четыре дня терпел «перекладную тряску» и многочасовые остановки — с обедом на обочине, отдыхом, неуютным сном. Твердая асфальтовая полоса влетала под колеса мягкого автобуса. Отвыкли люди от тянучего жития в пути, от пеших недельных странствий, от того, что ближайшая деревня — даль. Как одиноко было кругом! Нынче мигом проскочили Сенную, Старотитаровскую, Джигинку, Варениковскую. Ни лошадей, ни волов— жжикали мимо машины, машины, скользко мигали тополя, шофер спешил, но все равно казалось, что до реки Кубани возле стольного града еще скучных верст многовато. Следы прошлого, как выясняется, дольше всего держатся в бумагах. По всей великой степи названия холмов, горушек, лощин и воинских кордонов утрачены устной молвой навсегда, а ведь зачем‑то же точный ум нарекал их прозвищем, именем человека, передавал из поколения в поколение, порой сочинял о них легенды, песни. Мимо безымянного едешь, точно по чужой стороне. Там, где память о местности выжжена, нечего говорить о каком‑то воспитании в духе отеческих традиций. В любом таком поселочке люди живут без преданий, дети — без поэзии старины.

И так же в городе.

Вот уже приближались к станице Афипской (Георгиеафипской когда‑то), вот за Энемом едут по закубанским топям, по той низине, где раньше дремали камышовые чащи, а чуть сбоку, на сухой делянке, устраивались в военном казачьем лагере танцы на разостланном брезенте. Не были ли то Чибийские плавни? Или они с другого конца города? Кто теперь подскажет? Если бы в Чибийских плавнях продавались аккумуляторы, авто-

покрышки для «Жигулей», полгорода называли бы их с почтением. Поэзия утонула в мягком сиденье.

Вот и мост через речушку (да, речушку) Кубань. В конце века казаки ждали переправы по два — три дня. Никто этого уже не знает. А надо бы знать! Не грех бы кое‑что вписать в свои лекции и ученым — историкам, обратившим свою отпускную любознательность и умиление на Суздаль, Кострому, Новгород, Тобольск, Кижи, Псков, но защищавших диссертации на темы «культурного строительства» в таком‑то районе края, откуда бежит молодежь, насытившись скукой. Неужели вся наша память истощилась на ценах, адресах магазинов, расписании хоккейных матчей, названиях туристских комплексов?

Проехали насыпной холм в городском саду. Этот сад с покалеченными деревьями, еще в шестидесятые годы любимый уголок горожан, стал жертвой «преображения архитектурного и эстетического облика краевого центра», как, впрочем, и три сквера, исчерканные каменными, почти аэродромными линиями, лишенные природного естества и уюта. Садово — парковому искусству легче, наверное, процветать где‑нибудь на севере, а в Краснодаре, где много тепла, солнца, влаги, оно показалось неуместным. Были ли у города родные хозяева? С кого теперь спрашивать? Допустим, несколько ответственных товарищей, заваливавших свои отчеты цифрами, механически создавали призрачную красоту, всего несколько, но боль и сожаление понуждают нас корить все поколение горожан, и в этом нет преувеличения. Почему жили и не беспокоились, не подавали голосов тревоги? На бланках росписью и печатью, на ватманской бумаге циркулем утверждал кто‑то плоские коробки, валил лучшие крошечные остатки «стезей заглохших». Почему не болело сердце за свой город? Неужели все организаторские способности распылялись лишь на то, что способствовало быстрому успеху и благополучному отчету? Видно, весь секрет государственной деятельности в том, что самый маленький «отец города» должен быть с ним в кровном, тихопоэтическом родстве. Для него в городе — все свое! И в какой бы кабинет его потом ни переселили, он не забудет того, что сделал и чего сделать не успел. Где надо, подскажет, где надо, поможет и всегда, всегда будет волноваться. Какой же родней городу приходится исполкомовский работник, если жители вынуждены до хрипоты и слез убеждать его в том, в чем он должен убеждать людей: проникаться чувством к истории, к заслугам вчерашнего и нынешнего, не позволять рушить там, где покоится само время, внимать традициям и движению идей цивилизованного советского общестза, просвещаться и просвещать, ничего не творить наобум, ради карьеры и галочки, быть на заводе, на улицах, в музеях, в своих дворах патриотами?! «Родня» не приходит в ужас, когда какой‑нибудь архитектор кричит: «Я эту собачкину столицу разрушу и построю Чикаго!» Кто‑то же должен слышать плач родственников, не нашедших мест погребения своих братьев, отцов, мужей на воинском участке кладбища.