Боб Блэк - Анархизм и другие препятствия для анархии

Для современного читателя почти намеренно банальный словарь Геббельса — вызов даже больший, чем бесцветный сюжет. Кажется, что Геббельс специально выбирает самые затертые фразы — «белый, как снег», «тяжкое бремя труда» — как будто мало вложенной в уста Михаэля напыщенной безвкусицы («Искусство — это не только способности, это еще и борьба»), которую невозможно принять всерьез. (Точно так же некоторые абзацы, по современным стандартам доказуемо антисемитские, надо понимать как дурно выбранные метафоры и как дань предрассудкам своего времени — подобно аналогичным вульгарностям, высказанным Марксом за 70 или 80 лет до того. Геббельс, как и Маркс — человек своего времени и своего места. Как и все мы.)

Но это не случайная неуклюжесть, это зарождающееся искусство. Геббельс сознательно избегает любой свежести, оригинальности в метафорах и сравнениях. Его цель — на загадывать загадки для космополитов, а побуждать к действию обычного человека. Как полагает Михаэль, «стиль-это все!» Геббельс, несмотря на неоспоримую литературную посредственность, говорит языком масс — языком коротких рубленых предложений, еще более коротких словосочетаний, обычно усиленных барочной пунктуацией, и приукрашенных общих мест. В самом начале Михаэль жалуется: «Мы, немцы, слишком много думаем». Геббельс предлагает решение этой проблемы: или действительно популярный, или просто популистский дискурс, занимающий, как современные бестселлеры и видеоклипы, место на самом верху низовой культуры.

И в самом деле, спустя 70 лет Геббельс кажется современным не столько из-за того, что он говорит (хотя он и озвучивает многие современные темы), сколько из-за того, как он это говорит. Он — человек для масс-медиа, его роман не влезает в смирительную рубашку печатной книги. Чутье Геббельса требует света, музыки, публичного зрелища. Вскоре, с приходом кино, радио и телевидения, для его целей появятся средства. Беспомощные в качестве литературы, образы и клише, движущие роман «Михаэль», могли бы оказать глубочайшее действие на газеты, журналы, кино, радио, на весь аппарат современной индустрии сознания. Имей он в руках современные кинематические и вещательные технологии, кто знает, чего бы Геббельс мог достичь?

Рецензия на: Рудольф Карлайл Эванс. Воскрешение аристократии. Порт Таунсенд (Вашингтон): LoompanicsUnlimited, 1988.

Бесчисленные эксперты подсчитывают кризисы в западном обществе. Кто-то предсказывает падение индустриализма. Кое-кто даже радуется катастрофе, видя в ней шанс построить утопию — или футуристически-кибернетическую, или в духе неопалеолита. Но обе школы постиндустриального утопизма предполагают будущее, где все будут жить в мире и все будут принимать решения. Здесь, по Рудольфу Карлайлу Эвансу, их взор мутнеет, а храбрость им изменяет. Все согласны, что многие века западный человек воевал с природой, в том числе со своей собственной — с катастрофическими результатами. Но для Карлайла путь к спасению ведет вспять — к феодализму, к бесстрашной власти гордой воинственной аристократии над безусловно подчиняющимся крестьянством. Так предназначенное властвовать меньшинство реализует свою судьбу… а большинство, превращенное в массу, наконец-то получает то, чего на самом деле хочет: свободу от свободы.

Карлайл, будто меч, кует синтез правой и левой критики нашего безличного, атомизированного, материалистичного, бюрократического, потребительского, природоубийственного массового общества, которое не может жить и не будет. В его сочетании антикапитализма, антисоциализма, сексизма и панегириков сильному человеку действия больше от фашистского интеллектуализма — включая фашистский интеллектуальный антиинтеллектуализм, — чем он признает. Сам он предпочитает смущать либералов и леваков цитатами, почерпнутыми из длительного, хотя порой и бессистемного изучения Маркса, Милля, Шумахера, Маркузе, Шумпетера, де Токвиля, Эрнеста Манделя, ЭрихаФромма, анархиста МюрреяБукчина и т. д.

Но с другой стороны, Карлайл против расизма, против национализма, он непримиримый враг государственных массовых мобилизаций — хоть фашистских, хоть сталинистских. В его утопии нации, взятые как культурно-лингвистические сообщества, не исчезнут полностью, но, как правило, не будут собраны воедино какой-то центральной властью. Вместо этого — рыхлые агломерации господских владений, непрерывно соперничающих за силу и славу и всегда готовых объединиться против слишком сильного аристократа, который задумал бы подчинить бояр. Общество, которое Карлайл предвидит — в основном земледельческое, технологически неизощренное и с минимальной торговлей, со стабильным населением, которого будет куда меньше, чем сейчас, и пребывающее в гармонии с природой. Что же странного в надстройке из крепостничества и феодализма при таком материальном базисе — почти неотличимом от того, что предсказывают разные деятели анархизма, технологического минимализма и «нью-эйдж»? В смысле, это же не в первый раз, да?