Сергей Алексеев: Россия: мы и мир

Мы не самые лучшие на Земле, но нам одним, принадлежащим к Духотворному Миру, известно, что Твердь под нами, это Мать-Сыра-Земля – ни у одного народа более нет подобного определения. Так уж назвали ее наши «неумные, необразованные» предки…

Так не пора ли внять их голосу и, уподобившись трудникам, начать чистить свои РОСЫ – оросительные каналы, выпустив воду на нивы?

Более двадцати лет назад я в одиночку странствовал по Северному и Приполярному Уралу в надежде отыскать следы цивилизации, некогда существовавшей в этих ныне диких и холодных местах. Все лето, ползая с горки на горку, иногда на четвереньках, обследовал самые потаенные склоны, уступы, распадки, редкие каньоны и речки, перебирал камни в осыпях с надеждой обнаружить следы обработки, бил шурфы, чтоб добраться до материковой скалы, – все впустую. Ледник снес, срезал, перемолотил все в валуны, в песок, в глину и сровнял древний ландшафт, похоронив его под мощной мореной.

И вот уже осенью, по первому снегу, голодный, простывший насквозь, я выбрался в жилые места и в полузаброшенном поселке бывшего лесоучастка попросился у первой встречной бабушки на постой, чтобы отлежаться пару дней и двигать дальше, в цивилизацию. Но старушка мне бесцеремонно отказала и послала к учительнице, указав на небольшой домишко с палисадником из горбыля. Учительница оказалась во дворе – мела мокрый снег с крыльца. Легенда у меня была отработанная и много раз проверенная: я турист-одиночка и рыбак (для чего таскал с собой спиннинг, блесны, крючки и прочий хлам), а то ведь скажи про древнюю цивилизацию – подумают, ненормальный. То же самое я сообщил и пожилой учительнице, как мне показалось, полностью слепой, ибо она легкими движениями пальцев ощупала мое лицо (к стыду, от неожиданности я отдернулся). Разглядеть она толком меня не сумела ни глазами, ни руками, хотя всегда точно смотрела в лицо большими и будто бы внимательными глазами и вроде бы поверила в легенду. Внешне она явными следами былой красоты напоминала Маргариту Терехову, но сильно постаревшую. Однако под приятным внешним обликом четко угадывался строгий и даже жесткий характер, особенно в речи – голос был хрипловатый и властный. Или это срабатывал еще школьный инстинкт: перед всеми учителями я до сих пор ощущаю некоторую робость.

– Баня за огородом, – сказала она. – Топи и мойся. Потом накормлю.

Я пропарился в бане, после чего наелся огненных щей с настоящим домашним хлебом и лег спать на горячую печь, хотя пасмурное солнце еще было высоко. А моя суровая хозяйка наугад достала навесной замок с полатей, демонстративно замкнула сундук, собралась, взяла палку и куда-то пошла вдоль деревни.

На закате же я сам проснулся с сильной головной болью и мокрый от пота. Слез с лежанки и без особого любопытства стал рассматривать пустые, беленные известью стены старушечьего одинокого жилья. Бросилось в глаза, что нет обычных для деревни фотографий родственников, а также полное отсутствие книг и учебников. Очки на круглом столе с толстыми линзами (что-то все-таки она видела), клубки ниток, спицы, крючки, в одном углу на стуле – гармошка, в другом какой-то несуразный, безыскусный резной столбик, назначение коего вообще было непонятно. Единственным украшением дома были цветы на окнах и разноцветные салфетки с плетением по кромке – что-то наподобие макраме. Они лежали всюду: на столе, спинках старых стульев, на гармошке и даже на деревянном сундуке.

И еще я заметил на полу возле этого сундука брошенный лист вощины, которую используют пчеловоды, но какой-то серый, старый, с неровными краями. Должно быть, хозяйка уронила и сослепу не заметила. Я поднял лист, хотел положить на стол и тут увидел, что это не вощина, а просто тонкая пластинка воска с ровными и выпуклыми строчками какого-то совсем незнакомого письма – будто положили ее на деревянное клише и откатали резиновым катком. Ни одной буквы прочесть не удавалось, поскольку письмо напоминало неразборчивую арабскую вязь, а сами знаки походили на несколько запятых и черточек, сцепленных вместе в разной конфигурации. Я подошел к окну, долго вертел под всякими углами, пока случайно не узрел отражение восковой пластины в зеркале, висящем в простенке…

И все встало на свои места. Это была зеркальная копия текста, снятая, скатанная с какого-то оригинала, строчки которого были не написаны в прямом смысле, а вытравлены, вырезаны или выжжены на каком-то материале. Подобного письма я раньше не встречал, впрочем, как и начертания знаков, хотя в некоторых угадывались знакомые буквы – «К», «Б» и «О». Как только я подумал, что это и есть текст, «написанный» чертами и резами , затряслись руки и голова перестала болеть. Первой мыслью было украсть это восковое свидетельство и немедленно бежать из деревни, дабы подивить мир открытием (тогда мне было всего-то 33 года). И убежал бы, но на глаза попал сундук, в котором наверняка лежали еще какие-нибудь чудеса – а что бы она его тогда запирала?