— Чтобы вам почистить, — замечаю я монаху.
— Чего тут чистить-то?
— А вот, Господь дождика пошлет, получше станет.
— От дождя еще больше грязи будет.
— А тогда и чистить, значит, не надо.
Скота у монастыря много. Одних волов до ста, но все это содержится очень плохо, главное — грязь везде, отдохнуть глазу не на чем. Опять разница с Соловками, и какая еще.
— Скот любит, где ему грязно, — пояснял тот же монах. Вол мимо грязи не пройдет, сейчас в нее. Ему любо, а нам что! Блажен иже и скоты милует. Вон у иноверцев, сказывают, коровам под хвост мешочки такие подвязывают. По-вашему, и нам тоже?
— У иноверцев любому, отец Милитон, поучиться можно.
— Ну уж это, отец Серапион, напрасно: благочестивому иноку нечего у них позаимствовать.
— Невежество! У германцев так рази скот содержат? — вмешивается вдруг неизвестно откуда явившийся строптивый отец Стефан. Точно с неба свалился!
— А как?
— Да так!
— Да ты скажи, как!
— Да так, что не так, как у нас, — смутился отец Стефан.
— А еще восклицаешь в необузданности своей — невежество!
— Ну прости меня!
— Бог простит!
И опять чмок друг друга в руку.
Сколько раз отцу Стефану приходится таким образом, при строптивости своей, просить прощения; я думаю, он и сам счет потерял.
Около фермы — бахча, где мальчики, при нас, под наблюдением смотрителя из монахов, сеяли арбузы.
— Эх, вы, детишки, детишки! — умилялся отец Серапион.
Те подняли утомленные головенки. Видимо, шея заболела от работы.
— Ты уж очень их! — обратился он к приставнику.
— Пущай, пущай!.. Не замай — потрудятся… На Бога! Не для кого больше. Поиграть бы им, порезвиться по-твоему. А бахчу нашу — кто приуготовит.
— Все же.
— Работайте, дети, работайте! Бог труды любит. Рабу ленивому не споспешествует. Ты что таращишься? Так рази грядки-то копают? Ах ты, плесень! Глубже бери! Бога надуть хочешь! Так Он, брат, раньше нас с тобой увидит… Он, брат, с неба зорко смотрит, как ты труждаешься.
Мальчики еще торопливее принялись за дело.
— Так-то лучше! Ну, благословенные, еще вот тут, а потом на отдых.
Да и пора была. Теплая ночь уже окутала нас своими мечтательными сумерками. Опять соловьиные песни — так и льются кругом. Слушая соловья, одиноко поющего, вам и представить себе нельзя, что это за прелесть, когда целая роща полна ими, когда с каждой ветки несутся навстречу эти чудные строфы певца любви. Певца любви — здесь, в этом царстве отречения от нее!..
Главою помавает И сердце веселит, От скорби помогает Пернатый сей пиит, -
ни с того ни с сего произнес отец Серапион, вместо ожидаемого мною и столь же, разумеется, неподходящего текста.
— Это вы о чем же? — изумился я.
— О соловье. Имею слабость к стихосложению. Даже наказанию на теле в семинарии подвергали за оное, но не оставил. Я как бурсаком был, больше сатиры на начальство писал.
Каждый старый монастырь вырабатывает непременно свой тип монаха. Так, например, соловчанина вы с одного взгляду отличите от инока Троице-Сергиевской лавры, а этого последнего от Киево-Печерской. Святогорская обитель как молодая, не может дать вам таких же резких отличительных черт. Здесь монах, поступивший сначала по набору из других обителей, не сложился еще, не успел закостенеть в определенную форму. Тут есть исторические воспоминания, но нет традиции, которая только одна воспитывает черноризца. Притом тут такая амальгама сословий и национальностей, что, как острограненые тела, смешавшиеся в одном тесном месте, они сглаживают друг друга. Отсюда, неблагодарная роль наблюдателя в Святых горах. Монастырь этот пока не складывается еще, не переваривает, а просто механически растет, как растут камни. Уже и теперь думают, например, переместить сто монахов на хутор, потому что здесь им стало тесно. Когда обитель дойдет до совершеннолетия, тогда только у нее будет своя определенная физиономия. Та же самая молодость монастыря отражается и в его ризнице, и в живописи стен, и в стиле построек. Все это пахнет казармой, известкой, лаком и маслом. Разумеется, в наших обителях нечего искать замечательных созданий живописи. Искусство тут имеет совсем другой интерес. В произведениях иноческой кисти вы можете изучать особенности народного вкуса. Та же, в сущности, суздальская картина — в высшей степени характерная, как и она, хотя, разумеется, безобразная до крайности. При общем низком умственном уровне наших черноризцев, хороший художник — монах или должен бежать из обители, или рисовать разных аллегорических змеев с надписями, исходящими в виде лент у них изо рта, быков с козлиными головами и т. п.прелести. В Святогорской обители даже этого характерного безобразия мало. Даже туляк-оружейник, встретившийся мне в одной из галерей святогорских, жаловался, что тут не занятно, нет той нравящейся народу и немного грубоватой иронии. В одном из маленьких монастырей, например, я видел целую стену под картиною Страшного Суда. Судьи сидят наверху, как и подобает, на облаке. Перед ними развернут свод законов. Внизу, во всю длину стены, разверстая пасть люциферова, с огнем, пышущим из нее. В пасть эту вступают, по два в ряд и по ранжиру (художник был из солдат), сначала черное, а потом белое духовенство в полном облачении, затем чиновники в мундирах, с портфелями под мышкой, точно они идут к докладу, и наконец, целый кавалерийский полк во всем параде, с трубачами, играющими марш, с начальством, обнажившим сабли. Еще одна подробность. Девица, в коротком платье, с чрезвычайно старательно, любовно отделанными икрами, танцуя с молодым человеком в зеленом фраке, тоже стремится в пламя адово, в пасть Люцифера.
Читать дальше