Василий Немирович-Данченко: В Маньчжурии

Ещё до рубежа сел к нам в вагон молодой артиллерийский офицер, догонявший свой отряд. Глядя в эти наивные, почти ещё детские, ласковые и доверчивые глаза, у меня невольно в душе зашевелился больной вопрос: вернёшься ли ты домой к тем, кто тебя ждёт, любит и благословляет издали?..

Офицер на этот раз попался словоохотливый, радостный. Его всё тешило, всё ему пока улыбалось, и он спешил поделиться с нами своими впечатлениями… В эту пору жизнерадостной молодости душа всему открыта…

— Ах, какие у меня солдаты, какие солдаты!.. Вы не верьте, когда о солдате говорят дурно. Солдата узнать надо.

— Достучаться ему в сердце?

— Вот, вот… Именно…

— А как вас встречал народ в городах, где вы останавливались?

У него вспыхнули глаза — лучисто, благодарно.

— Нет, это ведь что ж! Никакими словами не расскажешь. Как это передать? В Вышнем Волочке — базар, народу до верху, площадь точно кипит. Пришла наша батарея. Обступили. Суют солдатам, что каждый может. Не брать нельзя, — обижаются. «Ты Христов теперь, — ты должен: это мы Богу подаём!» И вдруг выходить старый боцман, — ещё в Севастополе дрался. Оказывается, весь базар обошёл: «Это, — говорит, — вам, товарищи, от народа!» — целые охапки баранок (поднять силы нет) и в дорогу — жестяные чайники, стаканы, котелки, ковши и всякую посуду… И каждого солдата благословляет… А потом подошёл к нам, к офицерам: «А вам от нашей площади — вот, не погнушайтесь!» — и подаёт десяток апельсинов. Расцеловались мы с ним… Он меня в сторонку отвёл надеть маленький образок. «Меня в Севастополе на Малаховом сохранила, и тебя вызволит Заступница».

Офицер-рассказчик отвернулся. Видимое дело, не хотел юноша перед нами выдать своего волнения. Мы, разумеется, как будто ничего не замечаем. Заговорил опять, а у самого глаза влажные.

— Около Рузаевки есть монастырь Параскевы, в восьми верстах. В Рузаевке наша батарея дневала; проезжали лошадей, отдыхали. Командир поехал в обитель к обедне. Ему настоятельница на дорогу для солдат дала восемь пудов баранок, которые пекли инокини, всяких своих припасов и сто рублей денег. Окончив проездку лошадей, отправились и мы посетить монастырь. Нас она приняла как мать. Расспросила каждого о семье, накормила, напоила. И глаза у них, у монахинь, добрые-добрые. Лица жёлтые, а во взгляде столько души! Стали мы прощаться: настоятельница надела на каждого по образку и даёт нам по 10 руб. на офицера. Мы было стали отнекиваться. У нас-де есть средства. Мы не солдаты. И жалованье, да и свои у многих. А игуменья выпрямилась перед нами и строго: «Берите, дети, не смейте отказываться. В эту горькую пору Господнего испытания мы обязаны вам помочь». Поневоле взяли.

Другой воинский поезд остановился у большого села Медведовского. Навстречу ему вышел священник с причтём, отслужил молебен, а потом крестьяне объявили, чтобы солдатам пищи «казённой» не варить. Они сами угостят их в эту днёвку. И, действительно, ничего не пожалели, что только смогли. Водки поднесли, с разрешения офицеров, по стаканчику. И всё время просили артиллеристов: «Будете там, у „японки“, — встретите наших, расскажите, как мы вас встретили. Помним-де их»… Старухи плакали, навязали солдатам полотенец…

— Как народ к войне относится?

— Говорит: Господь бедой посетил. Все — как на тяжёлое испытание!

Я помню 1876 и 77 годы во время последней войны с турками за освобождение славян. Настроение было совсем иное. Теперь никому война нелюба и нежелательна. Мы идём туда поневоле. Монах в Пензе объяснил солдатам: «Великое послушние на вас за грехи всей России. С чистым сердцем надо идти на тяжкую ка?ру Господню. За вашу муку Он и нас помилует».

Что-то надвинулось страшное, нежданное.

— Голубчики… — говорила солдатам старуха в Сызрани. — У меня ушёл туда Андрюша. Внучек… Единственный… Господа офицеры, отпустите ко мне солдатиков… двух. Я бедная, а двух прокормить сегодня могу… Такие же они как и мой внучек…

Ей объяснили, что солдат из казённых котлов кормят хорошо, и отпустить их к ней никак нельзя. Она через час вернулась опять, просит, кланяется. Выбрала двух помоложе:

— Так чтобы по двадцать второму годку было… Как и моему Андрюше.

И снабдила их бельём, подушками и каждому вручила по тридцати копеек.

— Как вас звать?

Те сказали.

— Теперь я поминать вас стану: Андрея, Петра и Василия… А по воскресеньям буду за ваше здравие частички вынимать…