Юрий Беликов: Луч, оторванный от России

Во время нашего разговора он как-то по-особенному держал белую фарфоровую чашку с кофе. Словно согревал в ладони голубку. Возможно, это — знак пережитого: мой собеседник два года провёл в тюрьме и, видимо, на уровне подсознания привык иначе относиться к бытовым мелочам воли. А тюрьма у него была одна из самых гулких — федеральная № 1, более известная как «Матросская тишина», где содержат под следствием особо опасных преступников.

Иван попал сюда по абсурдному обвинению в покушении на Анатолия Чубайса. За него боролись друзья, родители и близкие по духу люди. Поручительством депутатов Государственной Думы Миронов был сначала освобождён, а затем решением коллегии присяжных полностью оправдан.

Сегодня Иван Миронов — кандидат исторических наук, общественный деятель, автор нескольких книг, в том числе — бестселлера «Замурованные. Хроники кремлёвского централа». Тюрьма его не сломала. Наоборот — научила отстаивать свои права, равно как и права окружающих. Буквально в декабре минувшего года Миронов стал во главе протестного студенческого движения одного из московских вузов. Так эпоха создаёт героев нашего времени. Как раз — по возрасту: Ивану чуть-чуть за тридцать.

— Иван, вы на собственном опыте проверили силу русской поговорки: «От сумы да от тюрьмы не зарекайся». Существуют разные точки зрения на тюремный и лагерный опыт. Например, Солженицын считал, что этот опыт — во благо. Варлам Шалимов, напротив, говорил о пагубности этого опыта для человеческой души. А, допустим, Эдуард Лимонов утверждал, что всякий русский писатель должен пройти через тюремные нары. А что по этому поводу думаете вы?

— Здесь я, наверное, больше солидаризировался бы с Солженицыным. У него есть такая фраза, под которой я готов подписаться на все сто процентов: «Спасибо тебе, тюрьма, ты сделала меня человеком!» Всё зависит от человека, от его мировосприятия, потому что одних тюрьма, конечно, ломает безвозвратно, и люди выходят на волю душевными инвалидами, а других она поднимает на какой-то новый пассионарный, мировоззренческий уровень. Речь о том, насколько ты готов это принимать и над собой работать. В тюрьме вы начинаете жить абсолютно по другому графику и привычкам. Отказываетесь от всего, что было. В том числе — от каких-то человеческих симпатий. Это могут быть жена, дети, любимая. Родители, которых вы не видите до суда. Если вы готовы всё это принять и отказаться от того, что с вами было в прошлой жизни, и начнёте строить жизнь сначала, тогда вы победите. Есть такой термин — «гонять». Люди могут часами, сутками, неделями лежать на шконке, уткнувшись взглядом в потолок, и перемалывать воспоминания с такой дикой тоской и душевной болью, что в итоге есть риск, что духовно они уже с этой шконки не встанут.

— Но когда человек возвращается обратно — в утраченную жизнь на воле, он что, остаётся с этим приобретённым в тюрьме опытом и распорядком? Или всё-таки он его старается забыть?

— Вот я вернулся через два года. В состоянии сначала ещё подследственного, а затем — подсудимого, потому что я судился, уже будучи на свободе. Это был тяжёлый, напряжённый этап. И тот график, который уже сложился у меня и вошёл в привычку в централе, я старался перенести на волю. Потому что это очень жёсткая дисциплина: ранний подъём, ты стараешься много читать, два часа посвящать спорту, определяешь время для того, чтобы писать, вовремя ложиться, утром и вечером — молитва.

— Во время вашего заточения вам довелось встречаться с фигурантами самых громких уголовных дел. Это нашло отражение в хрониках «кремлёвского» централа «Замурованные». Если бы сейчас изобрели машину времени, что бы вы выбрали: не быть обвинённым в покушении на Чубайса, не обрастать тюремным опытом, не встречаться с вашими именитыми сокамерниками и, как следствие, не писать книгу «Замурованные» — или всё оставить как есть?

— Знаете, это как на отдыхе: я не люблю отдыхать там, где я уже отдыхал. Даже несмотря на то, как там было хорошо. Вторичные ощущения уже не будут так обострять твоего разума и чувств. Это уже будет другая, несколько выдохшаяся история. Года через полтора наступает понимание того, что ты во всех этих «спецах» «Матросской тишины» и уже, наверное, всей тюремной системы Москвы всё знаешь и вряд ли чему удивишься. Закончились все персонажи, с кем бы хотелось поговорить и о ком бы хотелось написать. И, наверное, тот богатейший тюремный фольклор, который ты слышал. Да, тюрьма — это встряска эмоционального состояния. Потому что ты пишешь, в основном, под адреналином. Адреналин вырабатывается опять-таки от резких переживаний. Но когда ты сидишь долго, это эмоциональное состояние начинает гаснуть. Пора выходить на свободу.