Адольф Рудницкий - «Голубые странички»

Освенцимский узник польский писатель Тадеуш Боровский, отличавшийся вангоговской остротой ви́дения мира, писал: «…надежда заставляет людей безвольно идти в газовую камеру, не велит бунтовать, ввергает в мертвенное оцепенение. Надежда эта рвет семейные узы, матерей заставляет отрекаться от детей, жен — продавать себя за хлеб, мужей — убивать ближних. Надежда эта заставляет их бороться за каждый день жизни, ибо, быть может, именно этот день принесет им освобождение».

Гесс не торопился проглотить ампулу с цианистым калием не только потому, что легче убить два с половиной миллиона людей, чем себя, не только из трусости и из слепой жажды жизни, но и потому, что — даже он — не потерял надежды. В туманной дали он, быть может, видел наши дни, когда два с половиной миллиона сожженных превратились в сухую, неприятную цифру, а в специалистах по лагерям смерти есть нужда, их ищут…

В Освенциме была предвосхищена позднее изобретенная атомная бомба. Масштаб освенцимского преступления приближает его в гораздо большей мере, чем любое другое явление эпохи второй мировой войны, к сегодняшнему дню, когда средства уничтожения угрожают не только миллионам, но сотням миллионов. Летчик, снабженный водородной бомбой, больше напоминает коменданта Освенцима, чем того солдата, какого до сих пор знала история. Летчик в свое оправдание сможет привести то же, что и Гесс, — мистику приказа. Человечество физически не перенесет этой мистики, если своевременно не обеспечит себя всеми возможными средствами борьбы, если своевременно через все границы не зазвучит великий, предостерегающий голос: «Стой!»

Я глубоко убежден, что в числе прочего надо читать и распространять книги, говорящие правду о лагерях, не пренебрегать этими книгами, как это кое-кому бы хотелось, а именно распространять, и даже громкая их читка на стадионах больших городов, в присутствии молчаливо сосредоточенных толп, громкая читка книг о нечеловеческих пытках, которые перенесли наши близкие для того, чтобы мы наконец дождались мира, читка книжек, роль и значение которых не удастся измерить категориями искусства, которые не хороши и не плохи, которые прежде всего обязательны, — такая читка наново и с большей силой пробудит в людях ненависть к жестокостям, к войнам, к фашизму и научит их терпению и доброй воле перед лицом новых, неизвестных, трудных задач, стоящих перед родом человеческим и ведущих либо к мраку, какого до сих пор не знал мир, либо к свету, какого мы тоже до сих пор не знали.

1955

Было, вероятно, часов пять, день стоял апрельский, теплый, но не слишком теплый, утром прошел дождь; жители этого прекрасного города горько жалуются на обилие осадков в нынешнем году. Обычно в эту пору дня на автобусной станции самое большое оживление; после работы люди разъезжаются по домам, а живут они в окрестностях, на расстоянии нескольких остановок отсюда; туристы со всего мира готовятся к последней экскурсии дня. В зале ожидания худощавый служитель долго что-то объяснял американцу в просторном легком костюме, и видно было, что американец ни слова не понимает; обалдевший и усталый, он смотрел куда-то поверх головы служителя. Выйдя из зала ожидания, я столкнулся с популярным здесь уличным продавцом; усатый, с лукавыми глазами, он держал на голове поднос с жженым сахаром.

— Нет, — сказал он мне, — сегодня для вас нет подходящего автобуса…

Фраза эта означала: «Возвращайся домой и откажись от путешествия, оно не предвещает ничего хорошего…» Я ждал пояснений.

— Автобус в Н. не идет, зато в X. машина отходит в пять с четвертью.

— Что такое! — воскликнул я. — Я вовсе не собираюсь ехать в H., а еду именно в X., я обещал знакомым, что приеду на тушеных устриц!..

— Ну и поезжайте, — сказал он; потом отвернулся от меня и занялся своей излюбленной забавой с голубями: они выклевывали у него изо рта сахар, и это вызывало восторг у туристов со всего мира, дам, священников, офицеров и даже шоферов в белых кителях, хотя шоферы уже знали эту игру и любовались ею ежедневно. Когда голуби наконец улетели, продавец крикнул мне через головы столпившихся людей:

— Как вам угодно!..

Я ничего не ответил, с восхищением прислушиваясь к тому, как он произносит нараспев свое: «Un paquet soixante francs, deux paquets cent francs» [8] Один пакет шестьдесят франков, два пакета сто франков (франц.). . Что-то в поведении продавца меня насторожило, но, поверьте, я в самом деле не люблю подводить людей, если напрашиваюсь к ним на тушеные устрицы! Поэтому я сел в автобус, отправлявшийся в X.