Эрнст Юнгер - Уход в лес

Тот, кто беспристрастен, тот может увидеть, что в его владениях скрывается дремлющая благотворная сила, которая способна принести добро не только своему владельцу. Особенность человека в том, что он не только творец, но и разрушитель – это его даймонион. Когда многочисленные, связывающие его путы разрываются, он восстаёт, как освобождённый Гулливер в Стране Лилипутов. Его используемое подобным образом владение, превращается в непосредственную функциональную мощь. И тогда являются новые титаны, неодолимо мощные. Впрочем, этот спектакль, как и само время, имеет свои пределы. Он не закладывает начало новой династии.

Этим можно объяснить то, почему господство ещё более прочно утверждается по прошествии тех времён, когда равенство было у всех на устах. Как страх, так и надежда приводят человека к этому. В человеке скрыт неискоренимый монархический инстинкт, даже если он видел королей только в паноптикуме. Можно только удивляться, каким внимательным и послушным он становится, когда новые права на престол предъявляются, не важно, откуда и от кого они исходят. Когда власть где-нибудь узурпируется, то это всегда, даже у противников, порождает большие надежды. При этом нельзя сказать, что подданный становится неверным. Просто у него сохраняется тонкое чутьё на то, насколько властитель остаётся верен самому себе, и насколько выдерживает он ту роль, которую взял на себя. Вопреки всему народы никогда не теряют надежды на нового Дитриха, нового Августа – на царя, чья миссия возвещает о себе в созвездиях на небесах. Они предугадывают, что миф, подобно золотой жиле, покоится глубоко под поверхностью истории, глубоко под разведанным грунтом времени.

Может ли всё-таки в человеке бытие быть уничтожено полностью? В этом вопросе расходятся не только вероисповедания, но и религии – ответить на него можно только опираясь на веру. Можно понимать это бытие как Благо, как душу, как вечную космическую родину – в любом случае ясно, что встреча с этим бытием должна происходить в самой тёмной бездне. И даже сегодня, когда господствующие понятия схватывают только поверхность процесса, люди предчувствуют, что нечто готовится в глубинах, нечто имеющее своей целью вещи отличные от простых экспроприаций и ликвидаций. На подобном предчувствии и основываются обвинения в «убийстве души».

Подобное словосочетание могло быть порождено только уже обессиленным духом. Оно режет слух всякому, кто имеет представление о бессмертии и основанных на нём порядках. Там, где наличествует бессмертие, или хотя бы только вера в него, там нужно предполагать также такие точки, в которых никакая власть и никакая мощь на Земле человека не достанет и не навредит ему, не говоря уже о том, чтобы его уничтожить. Лес – это святыня.

Паника, которая сегодня наблюдается повсюду, есть выражение уже изнурённого духа, пассивного нигилизма, бросающего вызов нигилизму активному. Разумеется, легче всего запугать того, кто полагает, что если его мимолётное пребывание здесь прервётся, то этим всё и закончится. Новые рабовладельцы понимают это, и на этом и основана вся значимость для них материалистических учений. Во время восстания эти учения служат для потрясения порядка, а после того, как господство достигнуто, они должны увековечивать ужас. Больше не должно оставаться бастионов, в которых человек чувствовал бы себя неприступным, а вместе с тем и бесстрашным.

В противоположность этому важно сознавать, что всякий человек бессмертен, что в нём есть вечная жизнь, неисследованная, но всё же обитаемая страна, от которой человек может отречься по собственной воле, но всё же никакая временная сила не способна его её лишить. Доступ к ней у многих, пожалуй, даже у большинства, подобен колодцу, в который веками швыряли мусор и хлам. Если их уберут, то на дне обнаружат не только сам источник, но также и древние его образы. Богатство человека бесконечно больше, чем он предполагает. Это то богатство, которого никто не способен его лишить, и которого с течением времени притекает всё больше, и прежде всего тогда, когда боль раскапывает эти глубины.

Это то, что человек стремится осознать. Здесь скрыто средоточие его преходящих тревог. Это причина его жажды, которая увеличивается в пустыне – и эта пустыня есть время. Чем больше время затягивается, тем более озадачивающим и насущным, но также ещё и более пустым становится оно в своих мельчайших отрезках, и тем более иссушающей становится жажда по превосходящим время порядкам.