журнал Русская жизнь - Вторая мировая (июнь 2007)

Откуда это и почему? Да потому, что пьянка была и остается, пожалуй, наиболее интересным занятием из всех доступных «нашему простому человеку».

Нет, не буду говорить про унылую и беспросветную жизнь, озаряемую только болотными сполохами пьяного веселья. Тут другая, более существенная причина. А именно - некая особенность национальной культуры, которая и порождает культ алкогольного времяпрепровождения.

Мы, жители одной седьмой части суши, склонны предъявлять высокие требования друг к другу. Каждое неправильное действие другого человека, каждый косой взгляд откладываются в памяти надолго, если не навсегда. При этом у нас нет сколько-нибудь нормального механизма «выяснения отношений» и снятия напряженности. Взаимные обиды именно что копятся. Поэтому мы постоянно «за себя отвечаем». А ведь людям иногда хочется сбросить с себя груз постоянного самоконтроля, попасть в ситуацию, когда действия и слова не идут в счет. Идеальная для этого ситуация - пьянка. «С пьяного нет спроса» - это зашито в нас очень глубоко. «Ну прости, нажрался, ничего не помню». Пьянка способствует сбросу накопившегося груза обид. Например, можно пойти «выяснить отношения» - иной раз и с мордобоем, - но если драка заканчивается совместным распитием пузыря, то все претензии аннулируются.

Но это все в сторону, так как к водке отношение имеет не прямое. Нажраться можно много чем. Причем я думаю, что водочная пьянка - далеко не самый удачный вариант.

Позволю себе обратиться к самому тонкому моменту - а именно к смыслу водки. К тому, зачем она «в идее своей».

Каждый напиток имеет, как бы это сказать, свое применение. Шампанское, например, хорошо пить в честь победы или удачки - вроде выигрыша на скачках, женитьбы на королевне, выхода первой книги или получения диплома. А вот, скажем, коньяк уместен после дорогого клубного или ресторанного обеда, под сигару и желательно в обществе солидных людей, обсуждающих сделки, ставки, интриги. Сухой херес - идеальный напиток интеллектуала, его хорошо потягивать, читая умную книгу, а еще лучше во время писания таковой.

Так вот, и для водки - именно для «чистенькой», «беленькой» - существует ситуация, когда она абсолютно уместна, и уместна только она одна. Только «беленькая» - и ничего кроме.

Мой дед Иван Михайлович Кондратьев умер зимой, в декабре. За месяц до смерти он звонил домой из больницы и просил похоронить его в деревне. Бабушка врала в трубку «поправляйся», но обещание дала. Пришлось выполнять.

Деревня была за сто километров с гаком. На дворе стояла темная глухая стужа. Никто ни за какие шиши не поехал бы в эту темноту, но помог мой тесть, крепкий мужик и хороший человек: достал машину и сел за руль. Гроб привязали к крыше кузова. Мы накрепко завязали все веревками, но он все-таки слегка дергался, чуть кренясь туда-сюда. Я сидел в кузове, в темноте, и слушал, как воет мотор и дерево скребет по жести: шштрх, шштрх.

Мама выехала в Тарутино еще утром. Надо было сделать множество дел: встретиться с председателем, выяснить ситуацию с кладбищем, договориться с местными хануриками насчет ямы в земле (долбить мерзлую землю - «это же стоит чего-то», а денег тогда было в обрез). Ну и, конечно, протопить дом и напечь блинов. Другого отношения не поняли бы местные: что-что, а провожать покойного надо было по-людски.

Похороны были быстрыми и невзрачными - «зарыть». Высокий снег забивался в сапоги, тихо матерился тесть, занося угол гроба. Когда стали опускать, бабушка, худенькая, в драном пальто, кинулась было к яме с причитаниями: «Ванечка, Ванечка… холодно же, холодно ему там, холодно», - да завязла в снегу, а потом мама ее обняла и они немножко поплакали, мы тем временем засыпали яму, растрепанный нетрезвый мужик с другого конца села (не помню, как звать) объяснял мне, что весной земля провалится, так что надо будет «обиходить могилку-то», и не дам ли я ему на сей счет бутылку прямо сейчас. Я, естественно, буркнул что-то вроде «там посмотрим», а мама напомнила, что на предмет выпить мы сейчас того-сего соорудим, давайте к нам, пожалуйста, как же это не выпить: покойник.

В доме было сыро. Окна запотели, оставленное тряпье намокло, в воздухе роились комочки водяного пара, задевали лицо, липли к рукам. Кое-как прогретый за три часа дом надо было бы, по-хорошему, сперва проветрить, а потом прогреть заново, да времени уже не было ни на что. Лампочка болталась на шнуре, с нее свисал жухлый тусклый свет.

На кухонном пятачке воняло керосином. Над керосинкой стояла мама и допекала последние блины. Рядом по-рыбьи блестела бокастая трехлитровка с мутным рассолом, в котором плавали склизкие соленые огурцы. Их вылавливала и накладывала в миску какая-то неизвестная баба, с хлюпом пришептывающая что-то вроде: «Ой, чего… и вроде крепкий был… в баню ходил с мужиками-то… небось дома довели…» Доходя до «дома довели», баба хитренько поглядывала на маму, не отреагирует ли та как-нибудь по-городскому, то есть глупо. Мама наградила ее соответствующим взглядом и посоветовала прикрутить фитилек.