журнал Русская жизнь - Волга (июль 2007)

Суд признал Галятагина виновным и назначил ему наказание в виде шести лет и трех месяцев лишения свободы с отбыванием в исправительной колонии строгого режима.

Чукотские старейшины. Их каменные лица. Их вечно курящиеся трубки.

Чукотские старейшины неподвижно существуют в режиме вечности. Им все по барабану. По большому чукотскому шаманскому бубну.

Им не важно, убили там кого-то или сам умер. Какая разница. Все там будут - на мрачных чукотских шаманских небесах. Вот есть мертвый человек, надо его похоронить, по-чукотски, как положено. Это традиция. Традиция - это хорошо. Традиция - это важно. Еще важны олени, пастбища, нерпы, тюлени, юрты. Важно, что сейчас полярный день, а скоро будет осень и полярная ночь, а потом опять придет весна. Это все важно. А то, что кого-то убили в селе Нутепельмен, - это не важно. Это - так. Человек приходит, человек уходит. И человека увозят в тундру, к диким зверям.

Хотелось еще какую-нибудь концовку написать, какой-нибудь вывод или, как это называется, «мораль», но нет, не будет никакой морали, какая уж тут мораль, просто человека убили, отвезли в тундру, и там его съели дикие звери. Все, точка.

Дмитрий Данилов

Воспоминания о Волге 1984 года

В 80-е московский Северный речной вокзал был любимым местом игр мальчишек со всей Москвы: самостоятельное хулиганье и приличные мальчики постарше прибегали сюда, чтобы полюбоваться на гордость круизного флота -теплоходы «Россия», «Максим Горький», «Рихард Зорге» и «60 лет Октября». Последний поражал воображение размерами - 125 метров в длину; этот лайнер был тогда чуть ли не самым большим в СССР. Теплоход был построен в Восточной Германии, в качестве подарка покоренного немецкого народа к юбилею революции в стране-победительнице. Именно с его палубы в 1984 году мне, никогда до того не выезжавшему из Москвы семилетнему школьнику, предстояло впервые увидеть Россию.

- Что ж это такое, - бурчал таксист.- Человек чуть ли не на костылях выходит к микрофону на пленуме. Постыдились бы такого по телевизору показывать. Меняются каждый год, не надоело им гробы-то выносить… Как этого нового зовут, Черненко? - Такси через красивые ворота речного вокзала выехало на асфальтированный берег реки. Родители вяло поддакивали. - Интересно, сколько все это продлится,- вместо прощания сказал шофер.

На теплоход «60 лет Октября» попасть было невозможно. Родители по какому-то фантастическому блату выбили две двухместные каюты в трюме, где кроме нас жили только члены экипажа. Знакомство со страной началось сразу по заселении в крохотные обшарпанные каюты: седеющий сильно пьющий боцман, став в дверном проеме, немедленно сообщил мне и брату, что он думает по поводу соседства с нами. Не то чтобы он не понимал, что дети явно не слышали таких слов, - просто это был самый независимый человек, которого мне доводилось видеть в догорбачевскую эпоху. Ему было абсолютно все равно, что о нем подумают, и он позволял себе быть откровенным все двадцать дней нашего плавания.

Про виды, подобные тем, что открывались с носа чудо-лайнера, обычно говорят, что они «как бы специально устроены для создания совершенной картины». В нашем случае «как бы» лишнее: вплоть до входа канала в Волгу почти все пейзажи представляли собой образцы советской ландшафтной архитектуры. Выглядели берега канала с аккуратно подстриженными деревьями и впрямь довольно грациозно, но это лишь усиливало контраст с тем, что мы увидели дальше.

Непонятное началось с Углича. Жители районного центра, где по улицам ездили только старенькие «запорожцы» и «уазики», посматривали на нас с подозрением. Так кроманьонцы могли бы глядеть на нечаянно забредшую к ним группу неандертальцев: вроде и похожи на людей, но чужие. Не наши. Экскурсоводы, работники музеев, прохожие - все оборачивались на нас с любопытством посетителей зоопарка.

Чем дальше от Москвы, тем яростнее солнце и откровеннее пейзаж. Кокетливые перелески редеют и бледнеют, их сменяют поля, а потом и степи; русская советская жизнь постепенно обнажается во всем своем нестоличном колорите. На взгляд москвича, точкой слома, за которой туристическая декорация ветшала и начиналось аутентичное российское раздолье, был город Горький. Нижегородцы (и тогда избегавшие называть себя горьковчанами) ни говором, ни манерами не отличались от столичных жителей. Более того, к приезжим москвичам они относились чуть свысока, поскольку всерьез считали свой город тоже столицей, еще одной и даже во многом лучшей. Некий нижегородец, завязавший с нами беседу неподалеку от местного речного вокзала, так и сказал нам: «В Москве много туристов? Ведь нет. А к нам со всего Союза едут».