журнал Русская жизнь - Захолустье (ноябрь 2007)

- А какие у вас воспоминания связаны с Временным правительством? Что о нем говорили сразу после Февральской революции? Как воспринимали в вашем кругу появление новой власти?

- С огромными надеждами, которые развеивались с каждым днем. Как чудно сказал Милюков, во главе Временного правительства встал Львов, толстовец и почти святой человек, который не только не мог бороться с революцией, но палец о палец не мог ударить, чтобы совершить какой-нибудь акт насилия. Ведь самое страшное, что произошло с нашей стороны, это арест большевиков…

- Это после июльского восстания?

- Да, мы жили в Финляндии, и рядом с нами жил наш приятель Михаил Михайлович Исаев, адвокат. О его настроениях мы тогда не знали, но нас, например, удивило, что он часто навещал в тюрьме Коллонтай с букетом цветов. Еще нас, например, очень удивляло, что Временному правительству даже в голову не приходило, что совершенно необходимо уничтожить эту группу большевиков, хотя бы просто расстрелять, само это намерение воспринималось как величайший акт злодеяния. Поэтому те господа посидели немного, потом их выпустили, и они стали хозяевами положения. А потом, как я узнала много позднее, Михаил Михайлович Исаев стал одним из крупных большевистских деятелей.

- Звучала ли в вашем кругу критика Временного правительства?

- Все чувствовали, что русская интеллигенция не подготовлена для того, чтобы управлять такой большой страной, как Россия. У нее даже не было той подготовки, которая была у старой русской бюрократии. Это все понимали. Петр Бернгардович Струве и Милюков быстро вышли из Временного правительства, потому что они чувствовали, что не готовы управлять государством. И оказалось, что старая бюрократия была снесена, новую не нашли, и на смену им, в свое время, появились эти господа большевики.

- Вы во время февраля жили в Петрограде и продолжали жить там же в течение весны и лета 17-го года?

- Да. А потом Временное правительство предложило моему мужу открыть историко-философский факультет в Саратове и стать деканом. Так как время было уже очень трудное, нелегко было прокормить детей, нужны были уже какие-то героические усилия, чтобы содержать семью в нормальных условиях, он согласился на это предложение. Тем более что Саратов - мой родной город. В октябре 17-го года мы переехали в Саратов, где провели четыре года - до сентября 1921-го.

- А вот интересно, называлась ли в то время революция этим словом?

- Да, конечно. Как она могла иначе называться? Это была настоящая революция, огромная революция. Романовский дом, который царствовал триста с лишним лет, быт сброшен с невероятной легкостью, Россия стояла на краю бездны. И всякий умный человек понимал, что это бездна, но, вероятно, не отдавал себе отчета, что это может продолжаться пятьдесят лет, все углубляясь. В этом никто себе не отдавал отчета, никто не был пророком, никто.

- Октябрьская революция застала вас в Саратове?

- Да. Никакого восстания в Саратове не было. Это как-то, по-видимому, путем декретов, какого-то внутреннего большевистского самоуправления было произведено. Но было просто восстание населения, которым руководили эсеры или меньшевики, оно продолжалось сутки. Были баррикады, были выстрелы, были раненые,на стороне социалистов-революционеров участвовал мой брат и пришел потом страшно огорченный, оттого что победили большевики. И я сама, еще не наученная никаким горьким опытом, выйдя на улицу утром, наблюдала толпу человек в двадцать, которая шла с винтовками - все страшно мрачные, и у меня хватило наивности или глупости спросить, чья взяла. Они посмотрели на меня очень зло и ни слова мне не ответили. И из этого я поняла, что взяла не наша сторона, а они. Тогда я впервые поняла, что господами положения стали большевики.

- А как начала меняться жизнь в Саратове?

- Очень быстро. Жизнь петербургская и провинциальная - это огромная разница. Там были только медики, был медицинский факультет, и люди, которые жили там по многу лет, это провинциальное хлебосольство, невероятное обилие продуктов, всего, чего хотите. Так что мы катались как сыр в масле этот год, зиму, вернее. Семен Людвигович привез с собой из Петербурга целую группу, человек 15-20 профессоров, которые теперь в России либо стали академиками, либо поумирали в лагерях, как Леонид Наумович Юровский, финансист и наш большой друг. Еще Семен Людвигович привез с собой Виктора Максимовича Жирмунского, знаменитого германиста.