— Что за таинственный смысл у крестово-купольной конструкции?
— Это некое представление о космосе и, в конце концов, понимание храма как огромной пространственной иконы, образа Небесного Иерусалима. Иконическое начало, абсолютно, на мой взгляд, доминирующее в византийской традиции, а потом и в древнерусской, является основой. В нашем представлении икона — это такая плоская декоративная картина, нагруженная каким-то религиозным смыслом. В этом тезисе все правильно и в то же время все неправильно, потому что икона — это образ-посредник, то есть образ, который призван соединять миры — земной и небесный. И в этом кардинальное отличие иконы от религиозной картины, которая иллюстрирует, наставляет, украшает, но не переводит в другую реальность. Собственно говоря, это прекрасно понимают и на Западе, когда в итальянских храмах, украшенных роскошными фресками эпохи Ренессанса или барокко, для того чтобы верующие католики могли молиться, ставят репродукцию Владимирской Богоматери. Я думаю, многие видели это, и не только в Италии.
Доминанта иконического, византийская по происхождению, воспринимается и продолжается на Руси, определяя важнейшие особенности культуры. В данном случае я отстаиваю свой собственный тезис: иконическое сознание — это особый тип восприятия мира, когда мир воспринимается не как некая окончательная, последняя реальность (которую можно описывать, препарировать, классифицировать, но кроме нее ничего нет), а как образ другого мира. И это не ограничивается сферой православия или храма. Это находится в сознании. Мы читаем классическую литературу девятнадцатого века с плеядой великих, гениальных писателей разных стран. И читая очень разных между собой Толстого и Достоевского, мы понимаем, что они вместе отличаются от своих современников Диккенса, Золя или Бальзака. У них другое восприятие мира. И я, да и некоторые мои коллеги-единомышленники, описываем это восприятие мира как иконическое. При этом ни Достоевский, ни Толстой про иконы как образы-посредники не думали, но они были носителями традиции. И они все время хотят перевести наше сознание в другую реальность, описывая этот мир как пограничный. На мой взгляд, именно этот «византийский пафос» притягивает читателей во всем мире.
И конечно, ни Толстой, ни Достоевский о Византии не думали, потому что ее практически не было в дискурсе того времени (как бы мы сейчас сказали), а был антивизантийский миф и возникший рядом с ним миф провизантийский, но тоже идеологически нагруженный. С помощью провизантийского мифа из Византии сделали некий плакат, для того чтобы пропагандировать русское самодержавие как единственную возможную модель мироустройства. Это актуально и сейчас. Византия в общественном сознании, во-первых, практически не присутствует в силу тотального невежества, а во-вторых, есть поле битвы ложных мифов, когда Византией манипулируют идеологи, так скажем, либерально-западнического или государственно-почвеннического свойства в своих конъюнктурных интересах. И можно доказывать с такой либерально-западнической позиции, что никакого присутствия Византии на Древней Руси не было, даже если это не стыкуется с очевидными фактами. Или, например, если говорить о провизантийском мифе, пытаться выдать за истинную Византию, за образец для подражания тот неовизантийский стиль, который возник в русской архитектуре девятнадцатого века, и, условно говоря, сказать, что храм Христа Спасителя в Москве ничуть не хуже Софии Константинопольской, а может быть, даже в чем-то лучше. Но между ними есть огромная разница: храм Христа Спасителя — я имею в виду тот храм, который был создан в девятнадцатом веке по проекту архитектора Тона и разрушен, а не тот муляж, который возник на наших глазах, — это очень достойное произведение архитектуры девятнадцатого века, только это никакого отношения не имеет к Софии Константинопольской. Потому что это архитектура не про Бога, а про сакральную власть, про идеологию, то есть про «православие, самодержавие, народность».
Нам наконец есть что ответить Тойнби
— А как это можно отличить? Что служит визуальным признаком отличия?
— У меня есть любимый сюжет, связанный с византийским золотом. Есть представление, что, для того чтобы воспроизвести Византию, надо дать много золота, в лучшем случае еще немножко пурпура, и все, у вас уже Византия сделана. И совсем недавно вышла новая «византийская» коллекция Dolce & Gabbana. Вот там как раз такая Византия: пышная, золотоносная, яркая, условная — в общем, все стереотипы там присутствуют, и с большим успехом. Но опять-таки, есть золото и золото. Если вы посмотрите на реальные византийские памятники (мозаики Софии Киевской, например, или какие-то древние византийские иконы), то увидите, что там золото — это образ пространства, образ бесконечного пространства, из которого фигуры являются в мир. Это живая среда. Например, в Софии Киевской мозаики положены специально таким образом, чтобы возникал эффект мерцания и излучения постоянно меняющегося света, исходящего от священных изображений. И посмотрите, как делали это золото под Византию в эпоху Ренессанса, барокко и в большом количестве в девятнадцатом веке. Были прекрасные профессиональные итальянские мастера, которые делали а-ля византийские мозаики. Но это плоский фон. Это жесткое плотное плоское золото, в котором нет ни жизни, ни пространства. То есть вроде бы все то же самое, а по сути иное, если не сказать противоположное. И это та же история, когда мы сравниваем Софию Константинопольскую и храм Христа Спасителя. История о Лике и Маске.
Читать дальше
