Валерий Сердюченко - Странная проза Шломо Вульфа

Но только у Шломо Вульфа это вопрошание доводится до мыслимых пределов, когда от любви до ненависти остается один шаг. Так что у израильского патриотического официоза есть причины держать темпераментного писателя подальше от освещенных общественно-литературных подмостков и отказывать в признании со стороны. Патриотизм Шломо Вульфа замешан на слишком ядовитом вольтерьянстве. Это, если можно так выразиться, патриотизм еврея, но не израильтянина. В той или иной мере таков типичный синдром всей русскоязычной израильской литературы. Переместившись в Израиль территориально, далеко не все переселились туда сердцем и пребывают в драматической ситуации. Во-первых, реальный, "хаананеянский" Израиль обернулся для романтических пилигримов не еврейской Аркадией с молочными реками и кисельными берегами, а жестким тернистым материком, выжить на котором дано не каждому. Во-вторых, даже самые идейные переселенцы испытывают подсознательную ностальгию по утраченному прошлому. В-третьих, арабская проблема. Все эти и многие другие факторы не были психологически предусмотрены эмиграцией из СССР и СНГ. Они-то и стали головной болью каждого русско-израильского писателя. Вот, например, Александр Воронель, состоявшийся израильтянин и литератор, "persona grata" международных форумов и конгрессов, один из лидеров правозащитного движения в СССР. Как он назвал один из своих итоговых сборников? "Трепет забот иудейских". Александр Воронель уловил эту метафизическую неуверенность олимского еврейства. Здесь и фантомные боли в добровольно ампутированном русско-советском прошлом, и скептический взгляд на израильское настоящее, и неуверенность в духовной доброкачественности сделанного выбора.

Или другой известный израильский прозаик, Яков Шехтер:

" Мне хорошо, - думала Берта. - Мне нравится эта квартира, и этот город, и эта страна. У меня много друзей, хорошая работа, мне пишется и любится. Я счастлива, счастлива, счастлива..." ("Берта")

Насколько ощущается в этих самовнушениях сам автор? Деликатный вопрос, не будем его уточнять. В любом случае, некоторая обиженность большинства персонажей русско-израильской литературы несомненна. Они ехали в идеальный, созданный их воображением Isroel, а оказалось, что у реального, "ханаанеянского" Израиля собственные жизненные приоритеты и предпочтения, и эти ножницы между "должным" и "сущим" изживаются непросто, временами мучительно.

Этого русско-израильского рефрена в прозе Шломо Вульфа с избытком. Проблема национальной самоидентификации решается у него беспрерывно и, увы, иногда в ущерб реалистической объективности и художественности образа.

А вместе с тем проза Вульфа очень романтична. "Еврейская фантастика", точнее не назовешь. Она изобилует футуристическими допущениями самого невероятного свойства. В основе этих допущений - судьба невостребованного Израилем научно-технического изобретения и его автора. В "Глобусе Израиля" это абсолютный растворитель Артура Айсмана. Артур влачит жалкое существование коммивояжера-коробейника, а к земле в это время приближается астероид, грозящий разнести в клочья не только Израиль, но и весь мир. Надменные главы правительств спохватываются - и Артура начинают разыскивать разведки и контрразведки Востока и Запада, но поздно: великий ученый предпочитает нищете самоубийство.

В "Шаге в сторону" примерно та же коллизия, и такой же невостребованный гений Марк Арензон, изобретатель самодвижущего лазерного монстра под названием "шагайка". Несчастный инженерно-технический Моцарт исчезает в безвестности, не найдя заказчиков ни в Израиле, ни в России, а его изобретением пользуются другие. Заодно мы переносимся в некое иудейское Беловодье, Икарию, страну Муравию, возникшую ex deus maxina на бескрайних пространствах Сибири. Шломо Вульф не щадит читательского внимания. Авторская фантазия не знает границ и временами превращается в фантасмагорию. События развиваются вначале в России, затем в Израиле, снова в России, Чечне, Сибири, Ново-Киеве и в конце концов неизвестно где. Стремление впрячь в одну телегу "еврейский вопрос" и "гиперболоид инженера Гарина" не столько помогает, сколько вредит сюжету, хотя вполне допускаем, что писателем руководило стремление заинтересовать своим пером широкие читательские массы. Он смешивает в едином повествовательном тигле народы, времена, сионистов, патриотов, антисемитов, смотрит на "еврейский вопрос" то из прошлого, то из будущего, потому что реальное израильское "настоящее" вызывает у него лишь отвращение и тоску.