Дмитрий Губин - Записки брюзги, или Какими мы (не) будем

Фальшивые могилы, называемые греческим словом «кенотаф» – явление, с одной стороны, древнее, а с другой стороны, в промышленном масштабе – неорусское. Их не было в СССР, их нет (вне кладбищ) в современной Европе. Впрочем, дважды я встречал там их подобие, но столь отдаленное, что уже и противоположное по смыслу.

Первый раз – в Греции, на горном серпантине, где чуть не на каждом втором повороте встречалась иконка; ночью у иконок горели свечи. Я там спросил закутанную в черное селянку, в честь чего горят. В ответ я услышал, что не в честь, а за упокой – тех бедолаг, которые, в отличие от меня, не вписались в поворот.

Но там все же были иконы и свечи, а не ограды и памятники, да и ставили их на своей территории местные жители, а не вторгающиеся к ним чужие родственники и друзья.

Второй же раз во Франции на Атлантике я наткнулся на могилку у тропы над скалами. В крохотный холмик был воткнут сделанный из камышинок крест с табличкой, на которой значилось: «Здесь покоится лягушонок Леонардо, который жил у Паскаль, Андре и Юго, которые его любили».

Паши массовые придорожные могилы поражают иностранцев. Помню, я долго объяснял английскому журналисту, что это имитации, а хоронить можно только на кладбищах, санитарные нормы и все такое – после чего коллега выразил желание на нашем кладбище побывать. Я отвез его на Южное под Петербургом. Была поздняя осень. Приторно пахло свежим трупом. Перед нами расстилался кладбищенский мегаполис – со всеми своими разномастными оградками, убогими памятничками и не менее убогими двухметровыми изваяниями конкретных пацанов на бандитской части погоста сразу у входа. Хлюпала вода. По правой границе на могилах росли камыши. Иностранцу нужно было в туалет, я остался снаружи. Он выбежал с выпученными глазами, я зашел. Этим сортиром мог пользоваться только мертвый, и то, если был не брезглив.

На обратном пути я услышал вежливо сформулированное предположение, что у нас делают фальшивые могилы возле дорог, потому что на настоящих кладбищах стыдно и противно людей хоронить.

По-моему, это была наивная концепция.

Она не объясняла, почему, сбегая из убогой коллективной тюрьмы на простор, люди воспроизводили такую же убогость, только индивидуальную.

Есть люди, любящие посещать кладбища; я – нет. Однако запомнил Хайгейтское в Лондоне (с могилой Карла Маркса), на которое как-то влетел с толпой человек в пятьсот роллерблейдеров: такой тогда был выбран устроителями маршрут. Представьте: бесшумно летящие среди ангелов люди, Лондон, закат. До сих пор перед глазами.

Или крохотное кладбище в Лаппеенранте, в самом центре городка: несколько старых гранитных плит со стертыми именами, сосны.

Или кладбище при церкви под Портсмутом, с крестами, поросшими таким идеальным мхом, что они казались реквизитом для Голливуда; оно соседствовало забор в забор с футбольным полем, по которому бегал на тренировке игравший тогда за «Портсмут» наш Леша Смертин.

А на Тянь-Шане мне показали кладбище погибших альпинистов: куски скал, неведомо как перетащенные в расщелине к ручью (техника там точно пройти не могла).

Все эти места объединяло одно. Они располагали к размышлению, элегии, даже грусти, но только не к отчаянию от того, что в дерьме жил, в дерьме и будешь погребен.

Это была эстетизация завершенного жизненного цикла. Красиво жил, достойно похоронен; наследники в черном и вдова благородно смотрятся у гроба. Я же говорю: Голливуд.

Кладбища в СССР были отчаянной попыткой добиться частной собственности на землю, пусть и посмертно. Эта интенция реализовывалась посредством оград; именно разномастные ограды придают советским, а теперь и российским кладбищам убогий вид (без них они были б бедны, но терпимы). Урвать, ухватить право на четыре квадратных метра и не дать посягнуть на них соседу (а ведь нет сомнений, что посягнет, – сами такие), установить межевой знак. Когда в 80-х под городом Иваново открыли новое кладбище, где ограды на европейский манер были запрещены, похороны там приравнивались к немилости, к публичному изгнанию в низы; мало-помалу там стали расти низенькие огражденьица; постепенно все перешли на кинг-сайз.

Вторая интенция состояла в неколебимом материализме, понимаемом так: тем скорбим сильнее, чем матерьял дороже. Реализация популярной мысли, состоящей в том, что смерти можно дать взятку, облегчала скорбь и повышала социальный статус (в глазах самого утешаемого). Наследник со связями добывал на могилу гранит и мрамор (провинции они во времена СССР не полагались), наследник без связей ограничивался мраморной крошкой, а люмпен выводил по бетону «золотой» краской звездочку или лавровую ветвь. Типа, богато.