Владимир Варава - Адвокат философии

Принадлежность еще не являлась философской категорией и не выступала в качестве предмета философской рефлексии. Она всегда растворяется в других терминах и понятиях. Принадлежность – это собственность и право владения этой собственностью. Иначе: экономическая, юридическая и социальная величина. Но если ее применить к самой жизни, то может ли вопрос о принадлежности быть эксплицирован экзистенциально? Здесь всегда напрашивается (в силу смертности и конечности жизни) отрицательный ответ о ее принадлежности. Если жизнь мне и принадлежит, то лишь временно: «во время жизни», пока я жив. «До» и «после» – сферы, где собственником моей жизни является или безличная природа, или личный Бог, но, во всяком случае, не я сам. Да и в самой жизни, которая постоянно раздираема заботами, страхами, предрассудками, вытекающими из смертной сущности, мне также по существу ничего не принадлежит. Мои мысли, идеи, воплотившиеся в формах культуры, уже принадлежат культуре, а не мне; мои дети, ставшие членами социума, уже принадлежат обществу, а не мне; мое тело, смертью превращенное в биофакт, уже принадлежит окончательно природе – и так все, что связано со мной. Что мне остается? Чувства, страдания, переживания, не имеющие никакого всеобщего значения. Но они-то мои. Как только что-то претендует на всеобщность, оно выходит за границы моей самости и отчуждается от меня в безликую универсальность общества, природы, культуры. Значит, мне принадлежит то, что никогда не сможет стать чужим, что не сможет быть передано другой инстанции, даже другому (любимому) человеку. Передача – отдача – отчуждение; такова неумолимая логика, «формула непринадлежности».

Еще остается боль. Боль – то, что всегда возвращает меня к самому себе, отсылает меня к себе. В предельном крике боли моя принадлежность достигает вершины. Предельная боль очерчивает радикальный круг моего одиночества. Первое движение самости, к которой пришла боль, – передать ее другому: врачу, близкому, Богу. Но когда понимаешь, что никто, никто не берет твою боль, что ты в ней остаешься один на один с самим собой, тогда либо прозреваешь в свою собственную принадлежность, либо не прозреваешь. Пределом боли является смерть; и если в боли мы достигаем максимум одиночества, а значит – принадлежности, то смерть и есть абсолютная наша принадлежность. То, что максимально отчуждает нас от всего, максимально нас и приближает ко всему. Значит, в смерти, и нигде иначе, мы достигаем полноты бытия, достигая полноты своей принадлежности.

Если верить злым пророкам от науки и религии, то человечество могло сгинуть сотни, тысячи раз. Особенно в прошлом веке, когда в силу технического развития в области вооружения, а также всеобщей моральной деградации и духовного кризиса существование сделалось подобным существованию на пороховой бочке. Да и кроме того, множество причин могло привести к падению человечества как такового. Только представить, сколь ничтожно человечество в астрономической перспективе. Бездна бесконечного космоса может поглотить эту мелочную случайность вмиг. Встреча с любым астероидом чревата. А тепловая смерть, а энтропия? А экологическая катастрофа? Но этого не происходит и, вероятнее всего, не произойдет никогда, поскольку уже не произошло. Ничего, что может привести к гибели всего человечества, не произойдет. Что же, человечество будет существовать вечно? Скорее всего, да. А кто против этого? Вечная перспектива существования для всего человечества есть вообще единственная перспектива.

Потому что это – всего лишь первичный ожог от смертоносного пламени жизни, получаемый каждым. В его пламени можно сгореть дотла. Но пламя смерти никогда не пожирает жизнь полностью; всегда есть лазейка, в которую утекает наше сомнение относительно тщетности жизни. За выражением «тщетность жизни» кроется сговор слабых душ, не могущих выдержать трагического напряжения жизни, ее божественно-благодатного великолепия и горя предельного отчаяния. Всякий разговор о тщетности – капитуляция перед неприступно-непостижимой твердыней жизни. Лучше и благороднее говорить, что жизнь абсурдна и бессмысленна, чем тщетна.