Борис Джонсон - Лондон по Джонсону. О людях, которые сделали город, который сделал мир

Опустилась ночь. Мятежники стали пробираться к городу. Мэр Лондона, Уильям Уолворт, приказал закрыть все городские ворота, в первую очередь Олдгейтские. Глубокой ночью член городского совета по имени Уильям Тонг, скорее всего, ослушался приказа и впустил их. Если бы Чосер остался дома, он бы услышал, как сотни ног протопали через древние ворота. Он бы услышал приглушенные ругательства людей, которые хотели разрушить мир, вскормивший его талант. Эта революция ничего не могла дать Чосеру, а отнять могла все. И все же в каком-то смысле в нем жив был если не революционер, то радикал. В самом главном он стоял плечом к плечу с восставшими. После трех столетий французского владычества он поднимал и славил язык, на котором говорил народ Англии.

По словам Уильяма Кэкетона, одного из первых лондонских книгопечатников, который начал свою карьеру «Кентерберийскими рассказами», он был «почитаемым крестным отцом, первым основателем и выдумщиком нашего английского». Именно тогда, в конце XIV века, бутон раскрылся и превратился в большой и сложный цветок английского языка.

Джеффри Чосер родился на Теймс-стрит, на том участке, что неподалеку от нынешней станции метро «Кэннон-стрит». Читатель может заметить, что эта улица становится очень популярным местом важных для Лондона событий: император Адриан во время своего приезда в 122 году, наверное, останавливался здесь, в доме губернатора, и очень даже может быть, что в месте рождения Чосера имеются какие-то следы римской кладки, даже если этот район десятки раз перестраивался.

Он получил образование под сенью собора Св. Павла, основанного Меллитом в 604 году (а к тому времени этот средневековый собор стал грандиозным сооружением — его шпиль был выше, чем здание, которое мы видим сегодня). В возрасте четырнадцати лет он стал служить при дворе герцогини Ольстера, о чем свидетельствует инвентарная книга, в которой описана его форма: короткий жакет, красные с черным чулки. Ему было всего девятнадцать или двадцать лет, когда он участвовал во французской кампании, был взят в плен при Реймсе и выкуплен Эдуардом III за шестнадцать фунтов, а значит, уже тогда был человеком заметным.

Затем была долгая карьера дипломата, члена парламента, шпиона, клерка в Службе королевских строек, но самое главное — он был придворным. А при дворе, как правило, не говорили по-английски. Там говорили по-французски. Его имя, Чосер, скорее всего, происходит от французского chausseur — сапожник. Как вы думаете, что восклицал Эдуард III, поднимая подвязку, оброненную какой-нибудь придворной дамой, и галантно подвязывая ее на своей ноге? Он не говорил: «Ничего страшного, дорогая» или «Ну, вот так, милая моя». Он говорил: «Honi soit qui mal у pense» («Позор тому, кто подумает об этом плохо»). Когда Джон Гонт хотел объяснить, почему он выдавал какой-то семье годовое содержание, записи свидетельствуют, что он говорил так: «Pour mielx leur estat maintenir» — для улучшения содержания поместья. Но французский вовсе не был языком шумной толпы, проходившей под его окнами.

Некоторые слегка образованные могли попытаться «попарлекать» по-французски, но при этом рисковали быть осмеянными за их акцент — как претенциозная аббатиса, мадам Эглантин. «По-французски она говорила совершенно правильно и бегло, поскольку окончила школу в Стратфорде у Боу», — говорит Чосер вежливо. На самом деле она говорила по-французски с милым акцентом жителя Ист-Энда.

История XIV века является в определенной степени сказанием о бунте против главенства этих пахнущих классовым неравенством языков — французского и латыни. Изданный в 1362 году указ парламента гласил, что все судебные разбирательства отныне будут слушаться по-английски. К этому времени все сельское население уже поддерживало движение лоллардов, вдохновляемое Джоном Виклифом и его английской Библией. Лолларды не любили молебнов и проповедей, которых они не могли понять. Они вообще неважно относились к любому религиозному посредничеству между Богом и человеком.

Когда убежденный лоллард проповедник Джон Болл собирал крестьян в Блекхите, он говорил по-английски стихами. «Когда пахал Адам и пряла Ева, где родословное тогда стояло древо?» — спрашивал он. Кое-кто, оценивая общественное положение Чосера— торговца со связями на самом верху, женатого на дочери фламандского дворянина, — задавался вопросом: а не было ли это своего рода политическим демаршем с его стороны — решение втиснуть язык пролетариата в стихотворные пентаметры?